На стенках — тусклые фотокарточки, в углу две большие иконы в серебряных окладах. На пол-избы русская печь с лежанкой — хоть жеребца укладывай. Над окованным медными полосами сундуком — сохатиные рога с висящим на ремне американским винчестером.
Хозяйка прихватывала его под мышку, когда шла доить коров, и, по рассказам отца, владела оружием не хуже казаков. Окна стерегут тяжёлые решётки из катаного железа.
Харитон Якимов строил этот дом сам, только стены и ограду возвели наёмные плотники. Сбежал он от Семенова ещё пораньше Быкова. А потом, случайно встретил Михея в Хайларе и сговорил его купить хутор у Упрятина.
Марфа угостила Егора свежей бараниной. Похвалилась, что сама режет и обделывает скотину, налила в кружку разведённого спирта.
— Пить с нами будешь, мать?
— Глотошек можно за приветную дорожку, — оживилась старая и мимоходом хватила налитое, — немочь вовсе одолела, поем теперь. Не рассиживайтесь долго, ночь прихватит в путях. Ехать не ближний свет. Давай, девка, живей!
— Не понукай, сама знаю, — огрызнулась Марфа, поднялась и выпила. — Поехали, не даст посидеть, ведьма…
Видно, дочь с матерью не ладили крепко, и только гость помешал выговориться старухе, налившейся злобой до одышки.
Кони легко шли рядом, помахивая хвостами. За спиной Егора привязан к луке седла мешок с харчами, а сам он удивлённо щурится на редкой красоты закат.
Алой кибиткой горело где-то над монгольскими степями располовиненное бритвой горизонта солнце, совсем не слепящее и не греющее глаза.
Молодая кобылка под девушкой пританцовывала, рвала поводья из рук, норовя сорваться на галоп. Дымчато уходили в сумерки дальние увалы, ощетинившиеся кабаньими холками леса, сизели туманами пади.
По обочине дороги — выбитая заморозками трава, источающая горьковатый могильный тлен. Марфа о чём-то горюнилась, хмуро озиралась вокруг. За плечами неразлучный карабин, и бутылочная граната топырит пазуху кацавейки.
— Ты чево такая смурная? — не стерпел Егор.
— Погоди, счас всё обскажу… только к Белой речке доедем.
— Ну, раз так, поскакали быстрей, не терпится узнать, — он огрел плёткой её кобылу и отпустил поводья.
Остановили разгорячённых коней у неширокой реки, выползающей из-за глинистого обрыва. Привязали их за куст. Марфушка напилась из ладошки студёной воды, откинулась на сухую траву и позвала Егора.
Он присел рядом, тронул её дрогнувшую руку. Утренняя смелость куда-то задевалась, неловкая робость стеснила разум.
— Ну, сказывай свою беду, — нагнулся и поцеловал в сжатые, замертвевшие губы, — ох и пахучая ты, Марфуш… — сипловатым от волнения голосом выдавил он.
— Погоди! Не лезь… Счас я сама разденусь — и делай со мной, что вздумается… что хошь, то и делай. Но-о… при одном уговоре. Слышишь?
— При каком уговоре? — отозвался он еле внятно.
— Стреляешь ты ловко… Вот и пореши мне китайского женишка. А? Егорша… С батей он уже сговорился, мать давно подарками перекупил… чую, быть скорой свадьбе. Ездит он один, вот и подкарауль послезавтра.
Зарой где-нибудь поукромней, — приникла к нему и сама жадно поцеловала, — противен он мне… старый, жирный и вонючий, как пёс смрадный. По-доброму его уже не отвратишь, он Упрятина в сваты зовёт. Пореши…
Егор разом остыл. Улетучилась желанная нежность. Покусывая горьковатую былку, задумался.
— Не могу я, Марфа, ить он человек. И с добром к тебе, хоть и старый. Надо как-то по-другому сделать. Ты уж извиняй. Негоже убивать просто за то, что не нравится человек. Может, отца сговорю свататься к тебе раньше купца. А?
— Опоганиться боишься? Тюфяк ты с мякиной, не казак… Да уж ладно, сговорю другова. За такую плату редкий устоит…
— Марфуша… Зачем ты так? — хмуро проговорил Егор, судорожно сжав её руку. — Не в плате же дело. Да и срамно за такие дела собою платить, — зарозовел румянцем.
— Перевяжи мешок на моё седло! Ворочайся к маменьке своей. Я сама его прикончу, не дрогнет рука, — уронила она сквозь зубы твёрдым голосом.
— Марфа, не дури… Зарился он, а я отобью. Люба ты мне…
— Отвяжись, — она натужно засмеялась. — Может статься, я тебя на вшивость проверяла, каков ты есть. Шут меня знает, — опять скривилась в нехорошей усмешке и поднялась на ноги. — Перевяжи! И считай, что на меня затмение нашло, когда звала провожать на заимку.
— Нет, я всё же, тебя провожу.
— Как знаешь, — она томно потянулась и стала раздеваться. Егор, затаив дыхание, неотрывно глядел, лёжа в траве, как падает с неё одежда. Белые крепкие ноги, голубиные груди с тёмными сосками ударили в озноб. И, вроде как, пожалел, что отказался от смертоубийства, шевельнулась надежда на замирение.
— Ты что, сдурела? Вода ледяная! — громким шёпотом выдохнул он и тут понял, что делает она это ему назло, будь теперь хоть зима — всё равно не остановится.
Марфа кинулась в яму, взвизгнула от холода. Мерцала сквозь толщу воды белорыбицей, плавала намеренно долго, будто позабыв о нём, потом неспешно одевалась, не стыдясь и унижая его своей наготой, пила из банчка спирт, потом закинула отвязанный мешок поперёд себя и поскакала.
Егор было рванул следом, затем остервенело сплюнул и крикнул вдогон:
— Дура ты несусветная! Обрехала ни за что ни про что. Ну и чёрт с тобой, катись…
Подался домой. Быть рядом с ней сейчас нельзя: в нём всё кипело от ярости и рвались наружу запоздалые, не нужные никому слова. И только одно утешало, что отказался от её задумки.
Ехал шагом в лохмах подступавшей от земли тьмы, а в глазах ещё стояла сказочной русалкой шальная Марфа, витали в ушах её слова, чуялись её опьяняющие губы и вовсе не загоревшее тело. Впервые терзало молодого парня великое искушение.
Жар испепеляли щёки от засилья дум, зубы вскрипывали, и вырывался из нутра болезненный стон. Но, как бы он ни обзывал и ни корил её, червь сомнения точил душу. А может быть, и взаправду учинила она ему проверку. Вряд ли! А кто знает…
Кто разберёт этих девок, что у них на уме. Егор тешил себя надеждой, что она перебесится, представляя, как станет уговаривать отца сватать за себя Марфу, как они раньше китайца умыкнут в свой дом ершистую красавицу, а там видно будет. Марфа, Марфа…
Ночь безмолствовала. Убрались птицы в сытые края от наступающей неприютной зимы. Спину овевало северным холодком, колючие звёзды индевели в небе. Жеребец всхрапывал, выбирая дорогу чуткими ногами.
Ох, как невесело было на душе у Егора. Неотвязно толкалась мысль о Марфе, как она доедет, что делает теперь в такой тьме. Но это беспокойство сменялось уверенной гордостью за свою твёрдость в слове.
Нет — и всё! Он не позволит собой помыкать. Не пойдёт бычком на верёвочке. Чё захотела… уговоры смертные… а коль в жёны возьми? Совсем верхом влезет! Не-е…
Кукиш тебе, девка! Разве так можно… Убить, а потом жить? Она же и попрекнёт этим когда-нибудь. Отшатнусь, забуду, но опять она встала в глазах — окаянная, охотная до смерти.
4
Михея занесло на крышу амбара заменить отбитую ветром дранку. Он как-то неловко осклизнулся на утреннем инее и грохнулся со всего маху наземь. Подвернулась дровяная чурка под спину, об неё и зашиб поясницу до синевы.
Лежал в горнице злой, покряхтывал от тягучей боли. От бездействия изводил жену придирками, требовал ханшин и матерно ругался, не таясь от детей. Она покорно сносила издёвку, поила его настоем изюбриных пантов и купленным за большие деньги женьшенем.
От покойной сытости помаленьку толстел, опивался спиртом до беспамятства зверел и понужал Настю чем попадя. Егор было заступился, но отец сорвал шашку со стены и, забыв о болячке, кинулся на него нешутейно.
В щепки изрубил стол и филёнчатые двери. Когда наутро очухался с похмелья и стал кликать мать, веля нести выпивки, вошёл с берданой наперевес Егор. Насупившись, встал посреди комнаты.
— Божись, что мать боле не заобидишь, а то пристрелю, как собаку! Божись!