Повитуха пришла к ней тайком, под ущербной луной. Пришла пешком, вслед за лошадью Питера. Благоразумно держась на почтительном расстоянии. Тень, никем не замеченная в ночи. Для Хельги Тормундсдоттер, деревенской klok kvinne[7], неофициальной оркенской целительницы, скрытность и осторожность уже давно стали второй натурой. Отвергаемая церковью и порицаемая благонравной общественностью, она продолжала практиковать втайне. Наверное, во всей деревне не нашлось бы такого дома, где Хельга не побывала бы хоть однажды. Она знала каждый чердак, каждый земляной погреб. Каждую кладовую и каждый чулан. Вот так, скрытно и незаметно, она выполняла свою работу, прямо под носом у тех, кто ее осуждал. Потому что у всякой служанки и госпожи, у всякой мужниной жены и вдовы есть свой секрет, о котором не стоит рассказывать никому, – секрет, так или иначе сопряженный с Хельгиными снадобьями и умениями. А уж Хельга Тормундсдоттер умела хранить секреты, о чем знали все, кто хоть раз обращался к ее услугам, как объяснил Маеве Питер. Собственно, эти слова и убедили Маеву, что она может довериться старой знахарке. Хотя та нигде не училась своему ремеслу и не имела специального разрешения на врачебную практику.
Крошечный ротик малышки намертво присосался к Маевиной груди, упорно выдавливая молоко. Маева ошеломленно глядела на свое новорожденное дитя. Ее рука почти полностью покрывала крохотное тельце. Ее дочь сосала молоко с таким жадным усердием, что это зрелище и завораживало, и пугало – Маева словно и не понимала, кто она, эта малютка, одновременно знакомая и чужая в ее неуемном животном голоде. С ее появлением жизнь самой Маевы так внезапно переменилась.
А твоя жизнь, любимый?
Вопрос сам собою возник в голове, непрошеный и нежданный.
На мгновение она дала себе волю подумать о нем. Будто он здесь, совсем рядом, его дыхание обжигает ей щеку, пальцы запутались в ее волосах… Малышка расплакалась, отпустив грудь. Интуитивно Маева принялась укачивать дочь на руках, чтобы ее успокоить. Потыкавшись личиком в материнскую грудь, малютка затихла. Маева перевернулась на бок, бережно обняла дочь, как бы укрыла ее рукой – пусть будет поближе, так лучше и безопаснее, – и закрыла глаза.
Хоть немного поспать…
«Рубашка». Маева заставила себя проснуться. Еще чуть сочившийся кровью, лоскут тонкой полупрозрачной кожи лежал на кровати, поблескивая в свете свечей. Она завороженно провела пальцем по паутинке из вен, расходящихся, точно ветви миниатюрного деревца. В пузыре еще бился слабенький пульс, и с каждым ударом цвет веточек-вен чуть менялся: отливал то лиловым, то розовым, то почти синим. Сколько же тайн и чудес скрыто в простом клочке кожи.
Впрочем, Маеву вовсе не удивило, что ее дочь родилась в «рубашке»; она сама родилась под покровом.
Она прошептала на ухо малышке:
– Не бойся, так и должно быть… Так наше племя приходит в мир.
Она снова потрогала тонкую мягкую кожицу пузыря и приподняла к свету крошечную ручку дочери. Рассмотрела остатки срезанных перепонок, таких же тонких, почти прозрачных, налитых нездешним свечением.
Выбора у нее нет; пузырь надо спрятать.
Маева бережно переложила малышку с груди на кровать. После кормления из груди до сих пор капало молоко. Маева знала, что надо поторопиться. Один взмах швейных ножниц – и «рубашка» разрезана пополам. Каждую половинку – еще пополам, и еще, и еще, пока на кровати не собралась кучка мелких кусочков, каждый не больше большого пальца. Она наблюдала, как угасает биение пульса, как розоватая кожа становится белой, почти бесцветной. И вот не осталось уже ничего, кроме тоненьких треугольных лоскутиков мертвой кожи.
Питер вошел, едва Маева успела убрать под кровать кучку обрезков.
Она даже смогла улыбнуться, еле держась на ногах, по которым текли струйки крови.
Она указала рукой на малышку. Та тихонько захныкала, как по команде.
Новоиспеченный отец бросился к дочери, уже оглушенный любовью.
Что есть
Хорошо быть такой маленькой: можно спрятаться у всех на виду и никто меня не найдет.
Плохо быть такой маленькой: можно спрятаться у всех на виду и никто меня не найдет.
Я пряталась в день своего рождения. Девочка-призрак, я лежала, свернувшись калачиком рядом с мамой, пока она тужилась, выдавливая из себя мое младенческое тельце. Звучит будто выдумка, да. Но я помню каждое мгновение. Я пребывала в двух местах одновременно. Здесь и там. Помню, как я плыла в потоке ветра, вой одинокого волка, летящий среди деревьев, тянул меня то туда, то сюда, из дома и в дом, наружу из маминого большого живота и снова внутрь. Мама не знала. Она ослепла от страха и не видела ничего. Ее лицо было белее луны. Ее рыжие волосы потемнели, намокли от пота, стали как реки, струившиеся у нее по спине. Я убрала влажные волосы с ее лица, положила призрачную ладонь ей на лоб, чтобы ее успокоить. Ее лоб был горячим и влажным, и она вся дрожала, как кролик. Я шептала ей на ухо ласковые слова, когда старуха схватила меня за младенческую головку и вытащила наружу. Она тоже не видела ту, другую меня – никто не знал и не ведал, что я была призраком в этой комнате.