Тьфу, дура, твою мать! Идиотка влюблённая .
- Марин, это работа и мы скоро все решим, и поедем в отпуск, как и планировали, Илюху с собой возьмем, можно даже его каникул не ждать. Ну чего ты?
Костя попытался ее обнять, но она его руки с себя сбросила и отступила в сторону и, наконец, перестала на себя в зеркало смотреть. Буквально пожирала его глазами, осматривала всего с ног до головы, искала в его облике что-то ему непонятное, а потом убила своим вопросом:
- Ты с кем-то спишь? Кто она?
- Не понял? - Костя даже отступил и головой тряхнул, подумал глюки от перенапряжения.
- Чего ты не понял? Я спросила: с кем ты спишь!?
- Марина, твою дивизию, ты совсем охренела? - он зашипел на нее, а хотелось заорать и встряхнуть эту ненормальную, чтоб мозги на место встали, - С чего такие мысли?
Она тоже зашипела на него как змея, набросилась со своими обвинениями, глазами сверкала и только что бить не начала:
- Ты уже который вечер приходишь домой за полночь, весь такой уставший и убитый. Работа-работа, а остальное, когда?!
- Это не аргумент!
- Ты ко мне... - она взволнованно сглотнула ком в горле, отвела глаза от его требовательного взгляда, и сама не верила в то, что говорит, но заставила себя произнести, - ... ты со мной не спишь. Не трогаешь даже. А значит, спишь с кем-то другим!
Столько было в ее тоне и словах злости и невысказанной обиды, ревности, что его аж тряхнуло всего, а потом он еле себя сдержал от радостного хохота.
Марина. Маришка, его Царевна-Несмеяна, ревновала, оказывается, все это время. И злилась на него и на себя именно за это. А он то думал, чего его чуть ли не под микроскопом осматривает всего с ног до головы, и принюхиваться стала?!
Боже мой, кто бы ему сказал, что можно в один миг стать таким счастливым просто от того, что родная, любимая жена жутко ревнует.
- Дурочка, - проговорил тихо и двинулся к ней, - Какая же ты у меня дурочка, Маришка. Невозможная, упрямая, но любимая ревнивая дурочка.
Марина отступала от него, шла спиной и даже не видела куда шла. А вот Костя прекрасно знал, куда.
- Мне, кроме тебя, никто не нужен, а ты напридумывала такого... мне даже в голову прийти не могло, что ты до такого додумаешься!
- А что я еще могла подумать? Ты ж меня постоянно лапал, целовал, а тут? Как подменили, весь святой из себя стал, недотрога, блин!
Он весело фыркнул и скинул с себя пиджак, отбросил тот в сторону, начал расстёгивать пуговицы на рубашке и взгляда от нее не отрывал, смотрел на Марину, предвкушал. Она сама напросилась, сама его довела, пусть потом не говорит, что он ей спать не дает. Специально же себя сдерживал, не трогал, боялся, что ей больно или неприятно будет, давал время привыкнуть к нему в ее постели, а она оказывается...
А Марина за его руками следила, не отрываясь. Как он пальцами пуговицы рубашки из петель освобождает. Как расходятся полы рубашки, обнажая белую кожу с курчавыми рыжими волосами на груди.
У нее сердце с ритма сбилось, и дыхание стало частым, тело ватным сделалось и неимоверно горячим, внизу живота болезненно запульсировало. Она уже была готова принять его всего. Уже изнывала по горячей плоти внутри себя, и пустота становилась невыносимо болезненной, но она и с места двинуться не могла, зачарованно смотрела, как Костя расстегнул рубашку, стащил ту с плеч и, как и пиджак, отбросил в сторону, пошел к ней.
Марина взгляд на него не поднимала, дышать боялась. А зря.
Костя подошел совсем близко, так что она сквозь кофту пижамную смогла жар его тела ощутить, собственной кожей.
- Посмотри на меня, - не просьба, а приказ, - Ну же, красавица моя, посмотри на меня!
Он рукой ласково ее за подбородок обхватил и потянул вверх, чтобы она ему в глаза заглянула.
И Марина посмотрела в серые, полные страсти и любви глаза. Его взгляд кричал, что ее сейчас отлюбят во всех мысленных и не мысленных позах, и отступить ей он ни за что не даст.
А дальше слов уже было не нужно: ни приказов, ни просьб.
Костя на ее рот набросился, жадно целуя, без прелюдий и нежностей, сразу глубоко и властно, потому что брал свое, то, что ему всегда принадлежало, и будет принадлежать. Всегда. Навечно. Этот ее мягкий чувственный рот, непередаваемый вкус: сладкий и нежный; бесстыдный язык, принимающий бесспорно весь его напор и жадность. И Марина в этом поцелуе тоже пассивной не была. Она пила его, наслаждалась жадными уверенными касаниями его горячего влажного языка, покусывала и посасывала, заставляя Костю стонать и рычать.
Они незаметно подошли к краю кровати и оба начали лихорадочно избавляться от одежды, целовались как сумасшедшие, не отрываясь практически, только когда с Марины кофту стягивал, сумел от ее губ отлепиться, а так, будто присосался весь, не мог насытиться ее вкусом, ее мягкостью. Тем, как отвечала, как отдавалась ему в этом безумно полном, невысказанной нужды, сладком поцелуе.
Спустился ниже. Провел языком дорожку по нежной шее, куснул местечко, где пульс яростно стучал и улыбнулся ее нетерпению, когда почувствовал ее шаловливые ручонки у себя под поясом брюк.
Ее ладошка скользнула по набухшей плоти, сжала, провела вверх-вниз по всей длине, а он вздрогнул всем телом. Она, выступившую влагу ощутила и улыбнулась довольно, губы облизала, и Костя от этого всего чуть умом не тронулся, чуть не кончил.
- Нет, моя красавица, так не пойдет, - прохрипел ей на ухо, прикусил мочку, обвел языком впадинку за ушком и дождался ее разочарованного стона.
Костя пихнул ее на кровать, а сам навалился сверху через мгновение, только от брюк и трусов избавился, а то непорядок: его Маришка уже вся голенькая и готовая. А он только на старте, можно сказать, начал тормозить.
Целовал ее ключицы, тонкие и невероятно красивые, они делали ее облик таким уязвимым, что он не утерпел и укусил сильней, чем следовало, но Марина только застонала в голос и выгнулась навстречу его губам и рукам. Открылась ему в своей слабости, в своем желании, у нее даже запах изменился или ему так казалось, но для него она пахла сейчас желанием.
У Кости башню уже сносило, и сил терпеть не было, но он должен был ее всю зацеловать, чтобы даже в мыслях она его с другой не представляла.
Рукой под ее спину нырнул и прижал горячее влажное тело к себе, погладил аппетитную попку, сильней сжал, добиваясь очередного жаркого нетерпеливого стона.
Губами спустился к груди, к затвердевшим горошинам сосков, согрел своим дыханием, облизал и ощутил, как Марина вся задрожала от этого.
Она и вправду дрожала, горела под его умелыми губами и руками, стонала, брыкалась, но не отталкивала, а наоборот пыталась стать еще ближе, еще тесней. Цеплялась за его плечи и тянула к себе, пыталась до него дотянуться, чтобы еще раз поцеловать, но Костя не сдавался. С упорством танка целовал ее тело, покрывал всю ее кожу жаркими влажными касаниями, и не пропустил шрам. Длинный и тонкий, он начинался на груди и заканчивался внизу живота, он его лизал, прикусывал и точно оставил засосы, но Марине было плевать. Она кайфовала от его настойчивости, от его жадности, от его утробного рычания и того, что он себя сдерживал ради нее, потому что хотел ей что-то доказать.
Пусть. Лишь бы вот так продолжал ее целовать и ласкать. Пусть доказывает.
Марина гладила его руки, целовала все, до чего могла дотянуться: шея, плечи, грудь. Урывками впивалась своими ногтями в его кожу, оставляя красные следы, когда он ее доводил до вершины, а потом отступал, давал передышку, и начинал заново: снова целовал, снова сжимал ладонями, грел дыханием ее грудь, доводил пальцами до оргазма.