Я спросил у рыбака:
— Чего же ты голый сидишь на дожде?
На что он отвечал, подрагивая всей поверхностью незагорелой кожи:
— А мы привычные. Нам ничего.
Он это сказал с такой беззаботностью, какая может родиться лишь в очень устойчивом против невзгод организме, то есть при высоком жизненном тонусе.
Я спросил рыбака и о том, как ловится рыба и сколько получает рыбак на путине, вот именно этот рыбак, полысевший до времени от каких-то неведомых, может быть, даже космических причин, юный и голый по пояс.
Рыбак сказал:
— Горбуша нынче подходила не очень, за месяц вышло тысяча сто... Кета если пойдет путем, можно и до двух тысяч заработать.
— Что, за всю путину?
— Почему за путину? За месяц.
Когда речь заходит о тысячах, сознание непроизвольно переключается на дореформенные времена: раньше тысяча, нынче сотня. Но рыбак считал свои тысячи новыми, и становилось понятно, откуда в нем этот источник тепла, эта непритязательность, беззаботность перед лицом надвигающегося ненастья. Дело все заключалось в икре: икра кормила, поила, грела этого зеленого по возрасту, посиневшего от холода рыбака, сулила ему такие заработки, при которых можно смело и беззаботно глядеть в лицо будущему, пренебрегая опасностью простудиться и подхватить насморк с кашлем...
На этом же острове в эту же пору я повстречался еще с одним рыбаком, непохожим на первого, вполне одетым и хорошо экипированным. Впрочем, орудие лова у него было до чрезвычайности просто и даже примитивно: толстая леска с тяжелым грузилом и трезубым большим крюком на конце. Рыбак закидывал снасть в кишащую кетой нерестовую реку, дергал и подцеплял крюком рыбину за хребет, за хвост, за бок, за жабру — как придется — и выкидывал на берег. Чтобы затем вспороть рыбе брюхо и выпростать из него икру. Не каждый заброс увенчивался добычей, рыба срывалась, но из пяти забросов один получался удачным наверняка.
Рыбак рыбачил на берегу нерестовой речки, в разгар хода кеты, когда реке не вместить ошалелого рыбьего стада, когда от рыбы ломятся берега. Руки его были перемазаны в крови, кровь даже капала с них. (Хотя известно, что рыбья кровь холодна, но это тоже алая кровь, не водица.) Он выбрал для лова местечко неподалеку от моря. Здесь рыба хотя и глотнула пресной воды, но икра в рыбьем чреве не поблекла еще, не разбухла, не отвердела, то есть осталась съедобной икрой, не утратила сортность.
Рыбак рыбачил открыто, у всех на виду. Он был браконьером, злостным, демонстративным, нахальным. На ремне его висел длинный широкий нож в ножнах, тоже обмазанных кровью. На ивовом кусту висело его ружье, — и предназначено оно было не для того, чтоб стрелять по какой-либо дичи, а для того, чтоб отстреливаться, для самозащиты.
Я подошел к этому рыбаку на почтительное расстояние, по берегу, противоположному тому, где он рыбачил, и с интересом его наблюдал. К интересу также примешивалось и чувство гражданского негодования: браконьер попирал нормы жизни, которые я соблюдал, во всяком случае, старался соблюдать. Он тоже посмотрел на меня — сумеречно и как-то мельком, с вызовом, на мгновенье отвлекся — и продолжал свое гнусное дело.
Браконьер был, конечно, психолог: таскал рыбу из речки на перекрестье дорог, на виду, будучи уверенным в том, что рыбоохрана находится где-нибудь в поиске, в рейде, в засаде, в медвежьей глуши — со своими биноклями, рациями, скоростными катерами, пистолетами. Он знал, что попадается именно тот браконьер, который таится. И чем тщательное, глубже он таится, тем усерднее его ищет рыбоохрана.
Азы психологии: в поезде ревизор непременно штрафует случайного зайца, того несчастного и дрожащего зайца, который спешил, бежал, не успел взять билета и мучается своим социальным неравенством с другими пассажирами, — и штраф отдает с облегчением, заранее приготовил его, сжимает трешку в потной ладони. В то время как злостный, намеренный, принципиальный заяц победно посматривает на соседей своих — простаков, заводит громкие разговоры, проходит по составу бодрым шагом, будто вам он и есть ревизор. Принципиальный заяц убежден в своей безнаказанности, и убежденность помогает уйти от кары...
Вообще нахальство необходимо и безбилетному пассажиру, и браконьеру, как все равно лесному зайцу — чуткие уши. Застенчивость и нарушение норм несовместны...
Надо сказать, что этот явный, нахальный, беззастенчивый браконьер на нерестовой речке, на острове в Тихом океане, обладал, должно быть, еще и высоким жизненным тонусом (съел много икры). Даже и волк не всякий отважится напасть среди бела дня на овечье стадо в виду пастухов.
Впрочем, волк нападает от голоду, браконьер приступает к разбою сытым и если не пьяным, то выпивши, как говорится, поддавши. Да волки и не живут на океанских наших островах. И овец здесь не держат. Зато медведям лафа: они безнаказанно браконьерствуют на нерестовых реках, запрет не распространяется на медведей.