Выбрать главу

II

Волчьи деньги

Обиделся на отца

Сколько-то лет тому назад, спецкор молодежной газеты, я возвращался из длинной поездки, или, вернее сказать, похода. В городе, где я в ту пору жил, белели высушенные апрельским солнцем дощатые тротуары. В горах лежал снег. Над трактом держался тяжелый моросный туман. На перевале мело жесткой морозной метелью. В долинах рек березы полнились соком. Стоило дотронуться ножом до ствола — и сок проливался на землю. Кукушечьи голоса были гулки, будто их разносили динамики. На южных склонах над озером, на травке паслись медведи. Я сам их видел, не вру, с палубы лесхозовского катера. На командировочном удостоверения у маня стояли штампы самых дальних горных колхозов. Блокноты исписаны были, строчки стирались уже.

Голову мне напекло горным солнцем. Мне было двадцать пять лет. Где были дороги — я ехал или шагал. А где их не было вовсе, то это, казалось мне, даже и лучше.

Вместе со мною странствовал тогда фотокорреспондент, его звали Иваном. Нам оставалось совсем немного: сначала на катере, озером, а там рукою подать до чайной в райцентре.

Но северное колено озера было забито льдом...

Ну что ж, мы полезли по скалам. Да тут еще дождь. Мы порвали одежду, намокли, истосковались. Тропики не было никакой. Только в сумерках стали на ровную почву. С предчувствием самого высшего счастья — тепла, еды и ночлега под крышей — вошли на подворье турбазы. Спросили директора, нам сказали, директор рыбачит. Мы уселись на лесенке, ведущей к озеру, и стали ждать.

Директор вскоре причалил лодку внизу, поднялся к нам и сунул каждому продолговатую холодную ладонь. Он сказал: Костромин. Директор был ростом велик, прям в плечах, тонконог, в галифе, в офицерской шинели, с небольшой костяной головой на кадыкастой шее, с костяным же скуластым лицом. Привета и радости он не выразил нам, но когда мы сказали, что из газеты, засуетился немного, повел к себе в дом. Сказал, что жена и маленький сын его теперь в Ставрополье, у тестя и тещи, что он один, в доме нет ничего, разве суп разогреть, но керогаз барахлит на бензине.

В доме было не топлено. Костромин шинели не снял. Мы тоже сели к столу в наших промоклых одеждах. Керогаз пыхал, вонял, но не грел большую кастрюлю. Тут же в горнице помещался радиоагрегат для трансляции на турбазе. Директор включил приемник на полную громкость. Читали чью-то речь. Слова в этой речи были такие же, как и в других речах, но диктор говорил с прононсом, грассируя, в дурной манере провинциального актера. Вслед за речью обрушилась музыка с пафосом без причины.

Мы спросили Костромина, для чего же так громко? Он сказал лам, что это привычно и не мешает, всегда так гремит.

— Это удачно, что мы повстречались, — говорил директор турбазы, пытаясь прибавить огня под кастрюлей, но без успеха. — Я как раз решил обратиться в газету. С отцом у меня принципиальный конфликт. Я хотел его отдать на суд общественности. Вот и статью написал, только думаю, куда посылать, в «Комсомольскую правду» или в «Известия».

— Давайте нам, — попросил я директора, чувствуя близость желанного для газеты материала. — Давайте, мы прочитаем быстро и напечатаем. «Известия» далеко, а наша газета имеет достаточный резонанс. Давайте!

Директор засомневался, глядел на меня так, будто прицеливается издалека, с двухсот пятидесяти метров из малокалиберной винтовки.

— «Известия» могут совсем не ответить, — сказал Иван. — Там все корифеи сидят. А мы простые ребята. Набацаем с ходу, а ты получай гонорар.

— Гонорары у вас, наверное, небольшие? — спросил директор турбазы.

— Рублей двадцать получите, — заверил я его.

— Это прилично, — будто прикинул он на ладони. — А здесь получаю семьдесят пять, а у меня жена и ребенок. Посудите сами, как жить? Я на военной службе больше имел, и притом на всем готовом: за жилплощадь не надо платить, питание обходилось в гроши, одежда вообще ничего не стоит, у старшины расписался на складе — и получай... Я в ВОХРе служил семь лет — в военизированной охране, — сказал директор турбазы.

Костромин приосанился, оживился, расстегнул на шинели две верхние пуговицы.

— Я там окончил школу младшего офицерского состава. На шестом году службы мне присвоили звание младшего лейтенанта. Начальником был отряда... На дело, бывало, пойдешь, преступника брать, поработаешь ночь — потом тебе три дня отгула. Если, конечно, удачно операцию провели. Сопротивление тоже оказывали. И женщины... На Дальнем Востоке с этим вопросом легко... Молодые специалисты, вербованные, сезонницы приезжают на промысел... Жить можно было: порядок во всем, дисциплина, как положено быть. Приказ начальника исполняется безусловно. Если кто-нибудь зафордыбачит — накажешь. Нормальная жизнь, и перспектива были в работе, возможность для роста... А тут я приехал, гляжу — совсем другое. Люди распустились, языком метут, как метлой. Меня, конечно, местные власти встретили хорошо, дали работу, как офицеру запаса, директором вот назначили. Я человек военный, сразу же так поставил вопрос в коллективе, что мое слово — закон. И можете себе представить, никто не подчиняется. Расхлябанность полная. Распустили людей. Я первым делом, как принял хозяйство, пошел проверил отхожие места. В армии, знаете, так: если отхожее место в антисанитарном состоянии, командиру части, значит, разнос обеспечен. При первой ревизии. Гляжу, запущено все, заросли буквально по уши. Я плотнику говорю, чтобы рундуки заново тесом обшить и дырки на стенах ликвидировать. Назавтра иду проверять исполнение, а там и конь не валялся. Как были, извините, за откровенность, кучи, так и остались. Я посылаю за плотником кастеляншу. Она приходит и говорит: он рыбачить поехал. Вы представляете, это в рабочее время... Я психанул, тоже в лодку сажусь, за ним ехать — у меня мотор не заводится. «Где моторист?» — спрашиваю. А он, говорят, в тайгу пошел на охоту... Вот так вот вертишься целые дни, как белка в колесе, и все без проку. Мне это дело видеть нет сил. Я человек военный. Разнервничаешься, сорвешься — на тебя сразу жалобу пишут. Уже в райком меня вызывали. Говорят, помягче надо с людьми, находить надо общий язык. А я так считало, людей этих надо призвать к порядку, вправить мозги... Иначе все пойдет прахом.