...Мы с Иваном давно уже отклонились от супа. Вермишель не сварилась в нем, липла к зубам. Нам хотелось, чтобы кончился этот вечер, чтобы кончилась ночь — и утро, и свежесть, и горы, и кедры, и пусть бы снова лезть нам по скалам. Но грохотала радиомузыка, дребезжали стекла в доме-вагоне, зудел человеческий голос, был тошнотворен холодный суп. Директор турбазы искал одеяло, подушку, но не нашел. Мы легли на немытом полу и спали, не спали, метались в тоске. Утром директор турбазы нам выдал — в конверте — письмо в газету об отце. Мы вышли без чаю на волю; в свежем утреннем солнце увидели горы и небо...
Я знал старого Костромина. Мне чудилась мудрость в его трудах, я видел в нем древнюю русскую исступленность в служении высшему благу и бескорыстие. Казалось, что костроминский сад, большая его семья являют гармонию человека и мира. Казалось...
Мы разорвали сыновний донос и кинули клочья бумаги в быстрый речной исток.