— Не дело это, — ровно, тихонько говорит Костромин, — да вот чтобы зверей без надобности уничтожать. Серьезно. Время жаркое, мясо не сохранится, и зверь на солонце беззащитный. Нельзя это. Тайга большая. Пока что не вся опустошена. А у нас на Пыге уже это закон — для озорства у нас не стреляют.
— Ну подожди же, — грозился Галентэй, — частник, куркульское отродье. Мы тебя еще раскулачим.
— А вот скажите, товарищ Костромин, вот все говорят, что у вас шешнадцать детей... — это смолокур дождался случая, встрял в разговор. — А как это понимать, это вроде бы некультурно по нынешним временам, такое потомство. Нынче если человек образование получил, у него, глядишь, хорошо, если парочка, а то один ребятенок. И все. Не распространяются.
Веселеет народ в кювете.
Смолокур продолжает свое:
— ...Это мне мой дед еще, помню, объяснение давал: «Всего, говорил, у людей три эпохи было. Сначала, значит, каменный век. Вот выходит он из пещеры... Одет весь в шкурах и вообще такой дикий человек, и жена, значит, а за ними шешнадцать человек детей. Вторая эпоха. Тут уже так пообразованнее, на нем уж костюм, уже научился сукно делать, и она тоже приодета, а за ними уже только восемь детей. А третья эпоха, он в шляпе, кис-кис, сюртук такой, фрак, на ней платье шикарное, все... а за ними на веревочке собачка белая, пушистая...
—Ты сам уж, видать, из четвертой эпохи, — говорит парень в гимнастерке, у тебя ни кис-кис, ни собаки, только корма вся в смоле.
Старик Костромин стоит, свесивши длинные свои, клешневатые руки.
— Не маленький ведь ты, Леонид, — говорит он сыну, — семнадцать лет. Я один не осилю. Семья ведь на мне. И садик. Тридцать лет террасы делаю по склонам гор, землю вожу. Не для себя стараюсь. Серьезно. Люди на кладах живут, а взять не умеют... Я к прокурору пойду, за тебя попрошу.
— Сказал, не вернусь... И нечего больше... — Ленька становился похож на отца, лицо его костисто, а подбородок остер.
Костромин повернулся, пошел. Узелок его остался лежать на земле.
— Гражданин! — кричит милиционер. — Вещи свои забыли.
Лодка плывет по озеру, груженная черноземом. Костромин на веслах, Колян в корме подгребает. Ветер-низовка гонит в борт остроголовую, частую волну. Вода стучится в деревяшку. Уже забелели, кипят гребешки.
— Папка, — зовет Колян, — а скучно бы было, если бы низовка не дула никогда.
Костромин сшибает лопатками весел макушки волн, лицо его мокро, умыто брызгами. Он вовсе не старик — ухватистый, ловкий гребец. Ворот на рубахе развалился, шея и грудь малиновы от здоровья и крепости.
— Туристы это для себя за опасность считают, да вот когда подует низовка, а нам на озере всегда хорошо.
— Папка, а на чем быстрее ездиют, на моторке или на тракторе?
— Не аккуратно он ездит, трактор. Много леса попусту губит. Одно бревно тащит, а гусеницей давит молодняк. На людях это сказывается, да вот когда лес без нужды переводят. Серьезно. Нехорошо.
— А Ленькин какой будет трактор, С-80 или «Беларусь»? А он к нам приедет на тракторе?
— ...Трактористы вредными испарениями дышат. Да вот от соляра, от горючего. Привычка нужна. У нас чистый воздух.
— Папка, а он волчицу-то не убил, одних волченят, а она живая осталась? А когда она еще новых выведет, мы пойдем на охоту?
— На глухариный ток я тебя поведу, а логово Мите накажем. Если ему удастся, да вот чтобы премию дали, он корову приобретет. С Надеждой запишутся, а семье без коровы нельзя.
— А как они запишутся, на бумажке, что ли?
— Замуж она пойдет за Дмитрия Николаевича, да вот за лесника.
— О-о-о, какой же он муж, он Надьке до уха?..
Дочку увезли
Работают большой и маленький Костромины на крутяке, в пышнотравье. Тут терраска на склоне горы. По углам ее вогнаны в землю кряжи. В кряжах пробиты топором продольные пазы, в пазах покоятся доски, вся терраса забрана этой стеной. Костромин и Толян валят заозерный чернозем на террасу.
Им видны заимка, дом, в котором родились, живут, садятся за стол братья и сестры Коляна. Дом у подножья кедров, рядом с бескрайним, синим, как небо, озером, кажется серым камнем-валуном. Белая кипень сада. Лиловые горы на той стороне. В ложка́х и распадочках розовеет на солнце снег. Снежные языки протянулись к воде, кривые от жажды.