Его слушает в потемках Надежда, ее чуть видно.
Слушает Колян, зачарованно смотрит на Родионовы пальцы. Все костроминское семейство стеклось поближе к музыке — пацаны и девчонки, и жена пришла, у нее на руках меньшая дочка.
Играет Родион песню.
Кладет баян, обращается к Коляну:
— Сейчас я тебе пушку заделаю.
Вот он строгает, подпиливает. Прожигает ствол железным штырем.
Готов пистолет. Можно в него заложить камешек и стрелять. Это первая игрушка в жизни Коляна. Завидно его братишкам. Сестры немы от благоговейного любопытства к мужским делам.
Колян крепко держит пистолет. Он щелкает курком. Радуется:
— С него можно рябчика стрелить.
Охотники забираются в гору. Шелестит дождь. Ветром пронесло. Пихты поламывает.
Первым отвалил на сторону Дмитрий. Остался стоять, прислонился к пихте.
Галентэй привел директора в наилучшее для охоты место, шепчет ему:
— Тут скрадывайте. Здесь непременно пойдет...
Директор чуть виден в ночи. Он присел на лесную колодину, курит, прикрыл светлинку ладонями.
Курит Галентэй в своем скрадке.
Стоит, как остался, Дмитрий.
Дождь наддает. И уже не слыхать отдельного гомона речки, скрипенья и треска деревьев, а только один сплошной гул тайги под дождем.
...Не тая шага, выходит к лагерю Галентэй. Он шевелит угольки в сомлевшем костре, кряхтит, снял сапоги, затевает чай.
Возле костра появляется Дмитрий.
Дымятся кружки в руках у Галентэя и у Дмитрия.
— Где Михаил Афанасьича дом, на самую по́кать маралуха выходит, — говорит Дмитрий. — Она каждый год здесь бывает. И теленка выводит. В тайге ей волков страшно, а тут ничего. Михаил Афанасьич ее не стреляет. Как корова ходит, только без ботала. Даже собак не боится. Прямо с тропы ее можно стрелить. А если оптический прицел, так вообще...
— Ну, а чего ж ты зеваешь! Взял да и завалил. Не считаны ведь.
— Нельзя было раньше, Михаил Афанасьич сильно бы рассердился.
— А теперь в самый раз?
— Ага.
...Совсем невидимый в ночи, прижался к стволу кедра Зырянов. Ждет. Не шевелится. Дождь хлещет, хлюпает, сочится.
Вот посреди дождя и темени движется зверь. Он темный и мокрый, как дождь, только тьма его гуще — он сгусток этой ночи.
А может быть, зверь причудился человеку? Человек иззяб, глаза утомились от мрака и напряжения. Пальцы стали чужие. Кинул винтовку в плечо, дернул за спуск... Резануло посреди ночи острым огнем.
Родион взял в костре уголь, прикурил, отшвырнул, уголек пролетел со злым фырчком.
Он поднял глаза на стоящего перед ним Костромина и проговорил, будто одними басами на баяне поурчал:
— Я Надю с собой увезу в Нарогач. Понятно? Ничего такого хорошего она здесь не видит. Я Надю люблю.
— Несовершеннолетняя она, — сказал Костромин голосом более тихим, чем всегда. Казалось даже, что может голос его лопнуть, порваться. — Восемнадцати нет...
— Это не играет никакой роли. Нам не метрики подшивать одну к одной, а жить с человеком, да?
— Незаконно это... Да вот чтобы несовершеннолетнюю соблазнять. Статья есть. Не человечески это, Родион... Не помню вашего отчества. Нельзя ей из дому уйти. Мать у нее не здорова. Сад мы все вместе садили, всей семьей. Сад она знает. Серьезно. Нельзя на полдороге бросать. Саду нужны одни руки. Да вот чтобы как ребенка его воспитывать. Иначе не выйдет толку. — Разволновался старик. Топчется перед костром. Руки мотаются. Будто не поднять ему рук, до того нагрузли в них большепалые, темные от работы кисти.
— Ей жизнь надо узнать, специальность чтобы имела, образование, все, хоть на людей посмотреть, человек же ведь, а что ей у вас, как чушке, в земле копаться? Са-ад... Садом все оправдать хотите.
— Дочка она мне. Мы ей образование дали. Восемь классов. Должна еще дома пожить. Не будет она в Нарогаче. Не нужно ой это, серьезно. Я ее из дому не пущу.
— А вы что же, монгольский хан, что не пустите? На принцип решили идти? — Родион встал, ростом ниже старика, и кости просторнее, вдруг повеселел. — Не пустишь? Ух ты какой! Это, знаешь, один жук поселился у коня на загривке, все хвастал: не отпущу. А воробей налетел и клюнул жука в темечко.
— Участок у меня не огорожен, — сказал Костромин. — Конечно, можете здесь ночевать, а в избу ко мне не входите, серьезно. Я за себя ручательства не даю. И над дочерью надругаться не позволю.
Костромин ушел в темноту.
Родион играет на баяне медленную песню, выжимает из каждой клавиши тугую, терпкую, полную ноту.
У костра чаевничают Галентэй и Дмитрий.
— Должно, взял марала, — говорит Галентэй, — хорошо угодил, одной пули хватило. Да и то, я его на самом ихнем лазу поставил, Сам пущай добудет, а мне не тут, дак на другом солонце завалю. Я их знаешь сколь скрадывал — навалом.