Как всем женщинам на земле, ревность была ведома Федоре. Только не было случая дать ревности волю. Дни проходили все на виду, ночами хозяин лежал на постели сморенный трудами дня и утешенный женой. Федорина ревность была особо чувствительна и глазаста. Когда летом в туристских лодках приплывали женщины — вход в избу им был заказан. Они сидели возле костров и пели громкие песни.
Федоре были странны и чужды эти женщины, которые ездят на лодках и не рыбачат, которые кинули дома деток, а если деток нету у них, — значит, жизнь их одно распутство.
Виделась ей опасность в таких наездах и грех, и муж выходил виноватым.
Женщины уплывали, дожди разносили последки костров. Когда же старик садился писать свои письма, он будто бы исчезал из дому и был не виден, не постижим, и Федоре делалось больно, она не могла прочесть и понять языка, на котором муж вел разговор с непонятным ей миром, а может быть, женщине он писал?
Федора ходила в сени и громко хлопала дверью, чтобы Костромин слышал ее недовольство, она говорила ему: «Дров не запасено на завтра, без хлеба завтракать будем». Он отвечал: «Сейчас принесу». И вставал, уходил, возвращался с дровами. Вернувшись, писал. Пыхала лампа, чадил обгоревший фитиль. Слова прилегали одно к одному, и ладить их было так же отрадно, как плыть на лодке по тихой воде, с первым солнцем. «День был солнечный, теплый, — писал старик свой отчет в управление гидрометслужбы, — на склонах гор вокруг залива меркнет осенняя красота лиственного леса...». Он писал, вспоминал свой прожитый день, в этом дне ему выпала немощь и встреча с плохим человеком, и мысли о смерти, и ссора с женой, но день выдался теплый, и можно было работать в саду в одной рубашке. И можно тепло и радость работы и гаснущий после сентябрьского самосожжения лес сохранить на бумаге в словах. Старик доверялся словам. Они увлекали его таинственным и простым законом своих сочетаний. Радостью было постигнуть этот закон. Слова покоили душу. Старик все больше жег керосину по вечерам. Жена его Федора громко ворочалась на кровати, а дети все спали, стонали и чмокали от сновидений.
Лошадка рысит ветреной, серокаменной, обесцвеченной предзимьем долиной горной реки. Лошадку понукает коренастый почтальон в расшитом меховом малахае. У почтальона страшный голос: «Чок! Чок!» Лошадка не очень-то боится почтальона. У почтаря раскосые, быстрые глаза, лицо его кругло, румяно. Полным-полно белых зубов во рту.
В конце первого дня дороги почтальон ставит палатку, заваривает на костре ячменный чай. Сидит над маленьким костром и напевает песенку из кинофильма. Вдруг слышит тяжелый шаг...
Большой, сутулый мужчина входит в свет костра.
Почтальон узнает, изумляется гостю:
— Михаил Афанасьевич, однако, как вы меня догнали? На коне?
— Пеший я шел, да вот хочу проследить, чтоб на машину-то погрузили без озорства мою посылку. Яблоки я посылаю. Если побить, так скоро попортятся. Серьезно... Вот торопился.
Почтальон смотрит на Костромина не мигая, в глазах у него живой костерный огонек.
— Почему вы такой, Михаил Афанасьевич? Почему вы ни на кого не похожи? Никто, ни один человек, за мной пешком не угонится, а вы как же смогли? Если бы все люди были такие, как вы, был бы уже коммунизм, да?
— Не надо так думать, что я особенный человек. Правда. Образованных много людей. Да вон какие машины умеют строить. О коммунизме пишут, а как же, если красоту на земле изведут?
— Михаил Афанасьевич, а почему ваши дети не такие, как вы? Павел, Кешка, Надька — почему теперь с вами не живут?..
Старик опускается наземь. Тяжеленько ему. Устал. Едва сел, тотчас и повалился. Заснул.
Почтальон прилаживает ему под голову свой ватник, выкладывает длинный костер, чтобы угреть стариковские ноги.
Долго еще сидит над костром, додумывает свои мысли, допевает. Песенки.
Сосед навестил
Председатель колхоза Семен Иванович Орочаков собрался съездить в устъе Пыги, потому что снег захватил там колхозных овец; нужно было живей угонять отары на зимние пастбища в горы. Председатель утром сел на коня, повесил за спину малокалиберную винтовку и полевую сумку и поскакал. На ровной дороге он подымал кобылку в галоп, а в гору она везла шагом. Мокрели и становились черными бока у кобылы. Слышно было свистение рябчиков. Гроздья померзшей калины свешивались с высоких кустов к самому рту председателя. Но Орочаков не соблазнялся легкой попутной забавой. Он отпускал уздечку и закуривал папиросы. Дым табака не мешался с кристальным от чистоты и мороза воздухом, клочьями оставался висеть над тропой. Председатель кашлял и громко плевал. Он был одет в покупное, короткое, в клетку пальто, в большую с кожаным верхом ушанку, обут в сапоги. Ему давно пошел пятый десяток.