— Миллион доходу в нашем колхозе, — сказал Орочаков. — Конкретно нужно конкретизировать... Барашка мы государству даем? Ага? Корреспонденты к нам редко едут. К тебе зачастили, однако.
Костромин непонятен был Орочакову. Временами казался он председателю кулаком. Председатель писал депеши в район красивым, писарским почерком. Наезжали инспектора из района и вышагивали по саду Костромина с землемерской рогулькой. Но сад ни одной своей веткой не выкинулся за пределы законных соток.
Орочаков известен был в области. Портреты свои он видел на маленьких и больших почетных витринах. Он славу свою любил, и когда в «Огоньке» напечатали цветные картинки, заснятые в костроминском саду, когда он увидел портрет старика на журнальной странице, председатель обиделся. Не мог он понять, почему эта слава досталась странному человеку, водомеру, который всю жизнь ковырялся у себя на заимке, плодил ребятишек.
— Надо конкретно конкретизировать, — опять сказал Орочаков самую вескую свою фразу. — Не подходит нам это дело, Михаил Афанасьевич. Яблочко шибко сладкое в твоем саду. Однако алма-атинский апорт слаще будет. Апорту нам завезли навалом...
— Взять легче у земли. Возвращать ей трудно бывает... — сказал Костромин. — Да вы не посчитайте, Семен Иванович, что это я вам в обиду. Так, к слову пришлось...
— Славу себе заработать хочешь, — строго сказал Орочаков. — Яблочком угощаешь, вот и едут корреспонденты к тебе. Напоказ себя выставляешь. Кулак ты, однако... Вразрез с политикой живешь...
— Как же насчет садика-то решим? — сказал Костромин. — Отдать я думал его колхозу. А если вы не возьмете, тогда уже лесхозу придется отдать. Зырянову. Серьезно. А кулаком меня обзываешь— это лишнее все. Серьезно. Обижался я прежде. А теперь только жалко бывает людей, да вот когда лаются по-пустому. Ложитесь. Постелено вам...
— Однако, коня посмотреть надо, — сказал Орочаков.
— Накормлен конь-то. В стайку я его завел. Овса не бывает у нас, а сено хорошее нонче!
Орочаков ушел на волю. Возвратился по-давешнему, с улыбкой.
— Наш народ, — сказал он, — горный народ. Животноводство вести умеет. В полеводство мало-мало может соображать. Садоводство пока что мы не освоили на сто процентов. Однако процентов на двадцать пять будет. Копаться шибко много надо в твоем саду, Михаил Афанасьевич, как чушка, в землю носом глядеть. Механизировать нельзя, однако. Не нужно нам это. Мы горный народ: лесхозу сад отдавай.
Орочаков стянул сапоги, распустил на полу портянки и так посидел, благостно кряхтя и шевеля голыми пальцами...
— ... Да этого следовало ожидать, — сказал Костромин. — Горько бывает... Вся жизнь была вложена в садик. Новое это дело в здешних местах... Замерзните если к утру, Семен Иванович, вот здесь я шубу вам положу. Возьмете.
Костромин поднял со стола лампу и фукнул, ушел за переборку к семье, которая, по дыханию было слышно, не спала, слушала разговор...
Вместо эпилога
В рассказе поставлена точка. Но можно продолжить рассказ. Длится жизнь старика-водомера. Сад разросся и опоясал озеро. Лесничий Зырянов принял его в свое хозяйство. Лесхоз построил Костроминым новый дом. Костроминский сын Ленька погиб при проводке в озеро, по порожистому руслу реки, большого теплохода. Младшие дети зимою живут в интернате при школе в колхозе. Старший сын побывал — и уехал на Дальний Восток. Лес не рубят по берегам озера, не тревожат зверя и птицу. Место это объявлено заповедным.
Славное, величавое место. Людей там немного. Их жизнь открыта, видна. Воздух прозрачен, самые дальние горы как-будто рядом.
Охотник Горюхин
Горюхин приплыл с лесничим на мыс Ыдып. Моторку втащили на галечный берег. Лесничий пошел на кедровый хребет проверить, как идет заготовка орехов. Сказал Горюхину, что вернется завтра в обед.
Горюхин остался один и поспал на припеке. Ему привиделась Тоня Большая, научный работник из Яйлю. Он удивлялся лесничему, тот отдавал предпочтение маленькой Тоне, она жила вместе с большой и тоже работала по науке. Большая была настоящая женщина, как называл ее в своих мыслях Горюхин, товаристая.
Он думал о Тоне грубыми словами, чтобы уничтожилась разница между ним и Тоней, чтобы она стала как все, просто баба. Но когда он приходил с лесничим в домик к двум Тоням и брал в руки их толстые книги и читал на переплетах неизвестные ему слова: «энтомология», «фитопатология», когда он разглядывал в Тонин микроскоп свой собственный, желтый от махорки палец и дивился хитрой его конструкции, тогда Горюхин чувствовал зависть к Тоне Большой и свою темноту перед ней. Он думал, что надо будет купить настольную лампу и абажур, как у Тони, и забрать в сельмаге все книги и все прочитать, тогда уже можно будет надеяться.