Горюхин был маленький, костистый, как ерш, галифе его полоскались в резиновых голенищах. На фуражке лесная эмблема — две дубовые веточки. И чуб из-под козырька. Горюхину тридцать четвертый годочек. Молодой, ни избы у него, ни жены, ни коровы.
...Горюхинский сон был прельстительный, грешный; солнце еще прибавляло жару видению. Но тут он услышал посвист рябчика, и тоненький этот звук разбудил Горюхина: слух его был всегда насторожен, отзывался на всякий таежный голос. Горюхин очнулся от сновидения, мгновенно остыл — и правда, рябчик свистел на елке возле ручья.
Горюхин сломил ветку таволги, обрубил ее ножом, выдавил из стебля белую, мягкую сердцевину. Он прорезал в дудке отверстие и стал посвистывать тонко, как рябчик. Тот прилетел, закрутил головой и забулькал. Убивать его не хотелось.
Горюхин спрятал манок и пошел на Колдор порыбачить. Он вынул крючок из подкладки фуражки, достал из мешка коробок, в котором хранились жилки, конский волос и нитки. Пук рыжего волоса он приладил к стеблю крючка, примотал черной ниткой и подрубил ножом. Навязал мушку на леску. Обстругал лозняковое удилище.
Колдор светло, яснозвучно и чисто катил по долине, его разрезали большие камни, и снова река свивалась в живое, гибкое тело.
Горюхин закинул мушку, повел удилищем, на воде обозначился след. Хариус прыгнул за редкой в осеннее время поживой и тотчас взлетел, плюхнулся на берет. Попрыгал и засох.
Горюхин порыбачил, сколько ему хотелось, потом достал из мешка деревянную дудку, обтянутую звериной кишкой. Хотя еще было не время для гона маралов — звери, заслышав дудение, все равно не откликнулись бы и не пришли, — Горюхин приставил дудку ко рту, потянул в себя воздух, предельным усилием глотки, легких и губ добился звучания древесины. Послышался хриплый сперва, а потом все более трубный, высокий звук. Горюхин трубил и трубил, проникаясь звериной страстью. Дудение выражало призыв и угрозу, но главное — страсть. Горюхину хотелось выдуть из трубы такую высокую ноту, какую он слышал однажды на маральем гону. Он до того напрягался, втягивал живот куда-то внутрь грудной клетки, что чуть не свалились штаны. Горюхин всласть надуделся, устал, спрятал дудку в мешок.
Завел мотор и поехал в Яйлю. Там вытащил лодку выше, чем нужно, на берег. Присел над мотором у всех поселковых людей на виду. Лицо его было замкнуто, озабочено. Он отвинтил свечу в моторе, привинтил ее обратно. Многолюдство поселка, хождение возле конторы лесхоза и в научном городке угнетало его, — среди занятых службой людей он почувствовал робость, тоску.
Единственно, чему хорошо научился Горюхин за тридцать четыре года житья, это охоте. Его отца подстрелили контрабандисты, когда была граница с Тувой, а мать утонула в Чулышмане. Дома, семьи он не знал, рос в интернате в Айре. Там было две комнаты под жилье и две под классы. Кроватей на всех не хватало, их составили тесно в ряд, спали в затылок друг дружке. Если кто поворачивался на спину, его лягали ногами. Больше всех доставалось Горюхину, хотя он самый маленький, тощий: спать любил на спине.
После пятого класса Горюхин пошел пастухом в Балыкчу, в колхоз. Ему дали ружье, он стрелял рябчиков, ловил хариусов, гонялся за стрекозами, казнил клещей-кровопийц, ему было гораздо лучше пасти овец на Башкаусе, Чулышмане, на горах среди трав и цветов, чем жить в интернате. Он смеялся над интернатскими, которым нужно писать диктовки, спать в затылок друг дружке.
Потом он кормился на разных таежных работах, сшибал, молотил и веял кедровый орех, добывал соболя. Достигши возраста, стал лесником, ходил по тайге, ночами спал у костра, на пихтовой подстилке. В тайге все было, чтоб жить в свое удовольствие. Только невест не было.
...Приплыв на яйлинский берег, похлопотав над вполне исправной лодкой, Горюхин пошел в магазин и долго разглядывал там бутылки с болгарским клубничным сиропом, шампанским и шоколадным ликером. Пить ему не хотелось и не на что было, но он знал, что пойти просто так в домик к научному работнику, к Тоне Большой, не сможет, и купил флакон тройного одеколона.
Он выпил одеколон, немного замутив его озерной водой, и вскоре почувствовал легкость в ногах и руках. Дома поселка словно приблизились к нему, и он припомнил, что в крайнем доме с просевшей возле трубы драночной кровлей живет Катерина Кудинова, что это он пришел к ней первым, когда горела тайга над Колдором и мужа ее задавило камнем...
Он вспомнил: огонь стекал от хребта. Лиственницы и пихты валились, освобождали вросшие каменные глыбы, камни гремели до самой реки. Пожар мог хлынуть в кедровый массив, и тогда бы тайга умерла. Все лесники сбегались к огню на своих моторках и лезли навстречу камнепаду и жару. Саня Кудинов работал у самого пала. Он резал моторной пилой деревья, чтобы огородить кедровник просекой. Пожар гудел у него за спиной... Камень повалил Саню и убил, и пошел громыхать до самого Колдора. Саню снесли в холодок. Пилу взял Горюхин и резал, рубил, копал траншею, пока не одолели пожар.