— На Полом ручье? — быстро переспросил Горюхин.
— Ну! Аккурат под бомом он ее решил. В лопухах.
— Так!.. — сказал Горюхин. Прижал подбородок к вороту форменного лесниковского френча. Задумался... — Медведя стреляли, кровил он, когда уходил?
— Да не... Говорят, только рявкал сильно. Уходит, а сам все ревит...
— Это он мог осерчать и рявкать.. Он не любит, когда его с мяса сгонят. Нечунаев с Пивоваровым еще пойдут сидеть на лабазе?
— Валька-то, я видала, пьянехонек был с обеда, а Петька рыбачить уплыл... Мужики все кто в орехах, кто где. По тайге разбежались.
— Телку собаки не учухали? А то растащить все могут...
— Собаки путные все с мужиками ушли. Телку мы увезли. Зырянов лошадь давал. Кишки одни там и есть.
— Ага, — сказал Горюхин, — навряд ли второй раз придет. Он сытый сейчас на орехе. Так-то можно бы сходить... Времени нету у меня. Медведь большой?
— Да ведь, знаешь, глаза-то у страха по плошке... Большой, говорят, пудов восемнадцать.
— Так, — сказал Горюхин, — может, схожу, если время останется.
— Сходи уж. Кроме тебя, кого попросить? Медвежатник известный.
— Сразу если бы. А так опасно. Хуже нет, когда обозлили медведя. Он может первый напасть.
— Это конечно. Не всякий рискнет...
— Один был у меня убитый в Пыге на восемнадцать пудов с половиной...
— Ну-у? Я и говорю, на тебя вся надежда.
Горюхин шел по тайге и уже не думал о Тоне Большой, о директоре Зырянове. Он глядел на тропу, на каменную крошку, просеянную ручьем.
Его ноздри были растворены широко и вбирали запахи спелого леса. Живот Горюхин втянул, сердце гнало по телу кровь, и тело радовалось работе. Он прижимал к себе двустволку и ставил ноги на землю мягко, чтобы его не услышал медведь. Он долго стоял над медвежьим следом, округло, сильно впечатанным в сохлую грязь.
Медведь походил по тайге, не скрывался, ступал как хотел; огромный пятипалый след повещал о силе зверя.
Теплый ягодный запах сентябрьского леса, тропа, рябинки — все словно исчезло. Горюхин видел теперь только медвежий след, пошел еще тише, нагибался, ловил чуть внятный запах загнившего мяса, крови, медвежьих невысохших куч.
Заря освещала верхушки леса, понизу стало черным-черно.
К шматку засиневшего мяса Горюхин не стал подходить. Он выбрал сырую ложбинку, заросшую лопухами, и лег на живот. Ружье Горюхин нацелил на сильный падальный запах, часто подымал голову, слушал.
В тайге ухал филин да иногда окликали друг дружку вопрошающим свистом крысы-пищухи.
Лежать на земле было холодно, плохо, но Горюхин ничего не замечал: стужа, текущая снизу, была ему нипочем, знобило только от страха; от долгого настороженного глядения в темноту ему казалось, что березы толпятся, кружат, а елки то приседают, то поднимаются в медвежий рост.
Горюхии лежал, дожидался большого зверя и думал о сынишке, о пацане. Всегда он думал о нем на медвежьих охотах. Как сядут они на шкуру, пацан его спросит: «Папка, а в которое место стрелил?» Он отыщет в мохнатом ворсе круглую дырку и скажет: «В сердце». Он чуял кудрявые мягкие волосы сына, а кто мать сынишки, не знал. Только мечтал о сухом, теплом вечере, чтобы сидеть на шкуре вдвоем с пацаном и чуять в своей ладони его мягкие волосы...
О Тоне Большой он мечтал на рыбалке, в спокойное время, а на медвежьей охоте только о пацане. Чтобы сынишка его дожидался, а после бы мог похвастать везде, какой у него медвежатник папка.
...Медведь подошел за полночь. Свой приход он не скрывал — хрупал и хрястал. Потом затихал, обнюхивал место. Горюхин сжимался, горло его становилось твердым, узким для судорожных глотков. Он говорил про себя одно слово: «Сынишка, сынуля, сыночек...»
...Горюхин стоял теперь на колонках. Затылок немел, будто в темя вогнали иглу с морозильным лекарством. Очень хотелось нажать на курки.
Медведь не дошел до мяса, поворотил к Горюхину морду и рявкнул. Горюхин остался, как был, на коленях, только посунул вперед стволы. Медведь рявкнул в другую сторону и шастнул к духмяной приваде.
Он схватил требуху, зачавкал, и Горюхин увидел не зверя еще, а движение черного сгустка в ночи. Охотник встал на ноги, и медведь повернулся к нему всей массой зверячьего тела, вскинулся на дыбки... От выстрела он опал, но не умер — рычал, уходя.
Горюхин забрался на елку, просидел до рассвета. Спустился, пошел по крови, раздвигал кусты, подлесок, медленно шел, прощупывал дорожку от дерева к дереву. Дорожка могла для него стать последней.
Он шел так полдня — на запах медвежьей крови. Зверь уносил последки своей жизни в глушь, в бурелом. Охотник отыскал его под выворотнем на согре и выстрелил круглой пулей.