Виктор запрокидывает лицо и кричит. Зубы его сжаты, крик слышится в одну ноту, долгий, закушенный, зудящий...
— Ты что, Витя? — проснулся сосед Степан Юрьевич Ильменев. — Чего жы ты, чудак, разбудил бы сразу. Я хоть сплю, а тоже цыганским потом пробрало.
Ильменев захлопнул фрамугу, закурил.
— Эх, — сказал он, — отец мой дворник, а мать моя дворняжка...
Виктор бросил кричать. Лежал, хрипло, громко дышал, и было видно, как судорожно ходит у него по горлу кадык.
Радик Лихотко ездил по коридору на таком же, как у Виктора, кресле. Он ловко раскручивал руками колеса, в палатах подолгу был слышен накат его кресла.
А дважды в день, до завтрака и перед сном, Радик пускался пеший и проходил от стеклянной лестничной двери до ванной — весь коридор. При ходьбе двигались самостоятельно только губы Радика, плечи и руки, а ноги волочились, цепляли за пол, ступни выворачивались внутрь при движении. Каждая нога была зашнурована ремнями под самый пах, а крестец оплетен таким же ременным корсетом. Двое дюжих пижамников всегда поддерживали Радика под мышки и подталкивали его. Пижамники сменялись каждый мосяд. Радик скоро год как лежал в больнице. У него была та же беда, что у Виктора.
Во время своего шествия по коридору он останавливался против Викторова кресла и говорил всегда об одном:
— Я все равно пойду. Сказал — встану, вот встал. И пойду. Не через год, так через три, а пойду.
Виктор глядел на него будто с любопытством и одобрением, но в то же время мертво, неподвижно, если отвечал — одним словом, без чувства и значения.
Радик рассказывал Виктору свою самую главную любимую историю. Виктор уже слыхал ее, всем в больнице она была ведома, сестра махала рукой на Радика: «Ой, да уж хватит тебе про это. Знаем мы все, молодец...»
Но Радик рассказывал громко и радостно, как он лежал один у себя в квартире, как услышал звонок и вам добрался до двери, как к нему вошла почтальонша и подала телеграмму, как он пригласил почтальоншу в комнату и как у него все хорошо с ней получилось.
Радик рассказывал подробно, в словах не стеснялся и произносил все легко. И слушать его не было стыдно даже сестре, молоденькой и строгой девушке, потому что не было в рассказе Радика криводушного бахвальства и грязи, а только ликующее изумление перед своей непропавшей мужской жизнью и надежда на будущую здоровую и потому совсем уже прекрасную жизнь.
По профессии Радик — матрос. В Атлантике плавал. «Селедку собирали» — так он говорит о своей работе. Но позвоночник сломал он себе не в морском деле. В отпуск приехал в Дом отдыха на перешеек. И почти что дожил свои двенадцать дней по путевке. На танцах класс показывал. Выпивал с ребятами. Девчонкам морские байки травил. Целовался. Учил флотские узлы вязать — удавки. Стучал в домино и волейбол.
Перед отъездом пошли гуртом сниматься. Толстолапая сосна росла возле приморской шоссейки. Нижний сук у нее был длинный и прям, как шлагбаум. Это Радик Лихотко придумал: забраться на сук — вот будет сильное фото! Забрались. Уселись и ноги поджали в обхват. И визгу, и смеху... Все девятнадцать поместились на суку. Радик последним, двадцатым. Сук треснул. Радику нужно было на самый кончик, туда, где лапы, иголки...
— Лучше бы на судне в трюм смайнался, я бы «москвича» получил у начальника пароходства. — Так говорил Радик в своей девятой палате, и в коридоре, и на лестничной площадке, когда к нему приходили друзья.
Устав от ходьбы и езды в кресло, Радик ложился к себе на кровать, но просто так лежать, не трудиться для своей будущей здоровой жизни он не умел. С помощью кого-нибудь из соседей он вдевал ноги в педали лечебного велосипеда. Велосипед был подвешен у ног над кроватью. Белый, с никелированными трубками, он был похож на широкую — для двойняшек — детскую коляску. Кто-нибудь крутил педали, потому что сам Радик крутить их не мог. Ноги его сгибались от движения велосипедных передач, и со стороны казалось, что вовсе не мертвые ноги, а только очень тощие и бледные.
— Вот так, — говорил Степан Юрьевич Ильменев, — натренируешься тут, а потом выпишут — сразу на велотрек. Чемпионом заделаешься...
Стремительно входил в палату профессор Корецкий и сразу заполнял ее своим голосом, белизной, чистотой и дородством.
— Красивая у тебя фамилия, Ильменев, — говорил Корецкий, — русская фамилия, хорошая, а сам ты барахлишь. Мог бы быть ах какой мужик! Ампир с мармеладом! Да. Разве можно с твоей болезнью курить и пить водку? Я все понимаю, дети мои, я сам прожил жизнь да-алеко не монахом. Но... кесарю кесарево.