— Извините, — сказал мужчина, — хотел в урну кинуть, да не попал.
— А ты чего это, парень, «Урану» хлопаешь? — сказали с верхнего ряда. — Мы тут все болеем за «Крылышки». Ты нам не мешай. Мы это не любим.
Владик ссутулил спину, смолчал. «Уран» теперь оборонялся. Куликов откатывал мяч своему вратарю. Телепенин пулял как попало. Мигалкин плел кружева. Мяч то и дело выскакивал с поля на гаревую дорожку, залетал на трибуны. «Уран» тянул время...
«Боже мой, — думал Владик Николин, — ведь они проиграют... Пускай бы лезли в атаку...»
Воспалялось закатное небо. Мужчины надели на плечи черные пиджаки. Все трудное было держаться «Урану». Все чаще свистел на поле судья. «Как я выберусь, что со мной будет?» — думал Владик Николин. Он не хлопал теперь в ладоши, не подбадривал Осю и Борю. «Крылья Советов» забили ответный гол.
Наступил перерыв. По-южному скоро сгустились потемки. Не стало видно трибун стадиона. Прохлыпул сверху пыльный и синеватый прожекторный свет. И снова забился мяч в воротах «Урана»... Свистал стадион. От свиста, казалось, рождается ветер. Ни яхты на море, ни рейсовый самолет, ни песни Эдиты Пьехи не отвлекали мужчин от футбола. Город Куйбышев жаждал победы, расправы. Он свистел в сорок тысяч пальцев.
«Уран» сбился в кучку, махал руками. Было видно, что это мальчишки, что им неприютно под свистом, под светом прожекторов. На табло появились новые цифры: два — один. Стадион весь полнился грозной радостью. «Крылышки» победили. Двадцать тысяч мужчин понесли свою радость по теплым, черным, тополевым улочкам. Всюду слышался смех и говор, шелестели шаги и пыхали папиросы.
Оля шагнула навстречу Владику. По-новому были прибраны ее волосы, каблуки стали выше и тоньше. Оля покрасила губы, подрисовала глаза. В свете люминесцентных фонарей лицо ее представлялось напудренным, подсиненным, немолодым. Оля вышла навстречу Владику в строгом костюме, красивая, крупная женщина, доктор.
— Вы не узнали меня, я вижу, — сказала Оля. — Мне стыдно, что я преследую вас...
— «Уран» проиграл, — сказал Владик. — Весь этот футбол — чепуха. Десятки тысяч людей занимаются самообманом. Стране нужны трубы — вот в чем состоит соль момента.
— Вы разочарованы вашим «Ураном»? — сказала Оля.
— А, черт бы его побрал... Мне не нужно жениться в волжском городе. Я женился на другой реке...
Вдруг появилась Галя, тоже с новой прической, в костюме и с сумочкой через плечо. Она пошепталась о чем-то с Олей, сказала Владику: «Извините» — и растворилась во тьме.
— Вы, наверное, думаете, — сказала Оля, — что мы с Галькой только и делаем, что охотимся на кавалеров?
— Да нет, почему же?..
— Мы только вчера с ней приехали с практики, никого еще наших нет. Вот мы и слоняемся, бездельничаем. Отвыкли от города, приятно с ним повстречаться. Все же город у нас хороший, старый, добротный, купеческий город — Самара... С каждым домом поздороваться надо: родня. Тем более нам последний годочек остался, а там прощай Самара-городок...
— Ну и куда же? — спросил Владик Николин.
— Мне очень хочется в Ленинград, — сказала Оля и посмотрела на Владика прямо, весело, чуть лукаво. — Но я отлично понимаю, что это — несбыточные мечтанья. Поеду в Заволжье, в Чувашию. Я была там на практике, на сахарном заводе, в маленькой больничке. На заводе девушки одни работают. По вечерам мы с ними выйдем, бывало, за околицу. Закаты чистые-чистые, лимонного цвета. И голоса у девчонок чистые, красивые. Сядем и поем протяжные песни. И грустно, и хорошо! И вся жизнь там какая-то чистая, прозрачная, медленная. Как песня... Я решила уже, поеду туда работать.
Так они шли мимо садов и беленых домишек, присаживались на пристроенные к оградам скамейки, курили, болтали. Жители домов притаивались, выключали радио, слушали.
Оля проводила Владика на вокзал.
Поезд был пассажирский, тащился по истомленной летом, белесо-желтой равнине. Было душно, и пыльно, и голодно ехать. Старуха в длиннополой с оборками юбке везла младенца и цацкалась с ним, утирала огромным своим подолом, кормила мякишем хлеба, намоченным в молоке. Старухе ехать было в Житомир и дальше. Младенец ей доводился внучком. А дочь ее со своим чоловиком жила в уральских степях, они поднимали целинные земли. Старуха к ним ездила гостевать. Теперь молодые решили податься куда-то совсем далеко.
— Хиба ж я знаю куда, — горевала старуха. — От дитятко кинулы на мэнэ — шоб вин сказывся.
Ехал в отпуск здоровый, с вороной шевелюрой сержант. Он говорил, что когда отслужит, то не вернется к себе на родину, в Закарпатье. «Как малые дети все там калякают, шо красиво. А шо — красиво? Садьт? Так та же красота мне не светит. Больше семидесяти пяти рублив на цей красоте не зробишь в мисяц». Сержант говорил, что он расстался без сожаления еще до армии с родимой землей и уехал в Томскую область. Там он получил профессию тракториста, работал в тайге на трелевке и каждый месяц имел по двести двадцать, по двести тридцать. Он говорил: «Мне шо город, шо сельская местность, шо жить у лисе — разницы нет никакой. Кинофильмы одни показывают, а жизнь я себе построю какую мне надо — хоть где». Сержант говорил, что служит уже два года и служба ему легка, потому что его назначили в полку комендантом учебного корпуса. Он живет независимо от распорядка, имеет приемник «Спидолу», только ночует в казарме, а так сам себе голова. Он далсебе слово, что водки не выпьет ни грамма, пока не отслужит. «Девушки есть, конечно, сколь хочешь бери, рассказывал пассажирам сержант, — да только походишь с ней, потанцуешь, поговоришь, шо и как — и видишь: не то. Она замуж пойдет, а кушать сготовить не знает, с ней надо идти в столовку, в ресторан... И в сельскую местность она не поедет, ей в городе надо. Походишь, посмотришь — и думаешь: нет, не пойдет... Успею еще».