— Я, — сказал, — лучше буду канавы копать под Мончегорском. Там я меньше двухсот не имел. А это что — деньги? — Он выпил запас Саниного одеколона. Сане ведь бриться нужно. Ему без одеколона нельзя. Володя стал разговорчив. И все его мысли вполне уместились в четыре слова. Ну, может быть, в пять. Володя пихнул в мешок запасную тельняшку да пару копченых рыб и удалился. Никто не пошел его утешать.
— Ничего, ребята, — сказал начальник взрывных работ, — я вам нового сторожа подберу.
— Не надо, — сказали ребята, — чего у нас сторожить? Слава богу, от этого избавились.
Баренцево море
Мы пришли к морю в прозрачный голубой день. Море ударило меня, обдало своей холодной, чистой огромностью. Лариса побежала к морю издалека. На песке валялись панцири морских ежей, песок набух с прошлого прилива.
Мы с Ларисой купались в Баренцевом море. Вода ледяная, а будто не холодно, потому что искриста и колюча: крепкий настой соли.
Скалы гладки, округлы, расколоты морем. Морская капуста на подоле скал: коричневая с солнечной прозеленью поросль.
Мы заглянули вниз со скалы. Там далеко плыла медуза. Радужная, большая, с прозрачной, волнистой юбкой и ярким бордовым корнем. Она складывала и распускала юбку, плыла.
На камнях валялись клешни краба, должно быть, его растаскали чайки.
Море Баренца. Я сел на камень и слушал. Было так, словно меня здесь нет вовсе. Только это голубое море. У него сегодня веселый день. У северного моря голубой праздник. Я прижался щекой к грубо заглаженному камню. У камня своя жизнь. Он пахнет водорослью, пряной свежестью глубин и солнцем. Он порист, как пемза, и шершав. Я слушал камень и воду, как она входит с чвяканьем в скальную щель, а потом уходит. Я смотрел на медуз, на ежей, на камбалу, на остроносых рыбешек, в небо смотрел и чувствовал осеннее тепло северного солнца. Мне хотелось крикнуть, или просто сказать, как я рад встретиться с этим морем. С этим днем моей жизни.
Чего же кричать-то?
Рабочий день. Саблин ударил молотком по камню и сказал:
— Вот видите, дайка. Даечка.
Вечером я подымаюсь тропой к пограничной избе. Избу занесли высоко в скалы по бревнышку. Поставили ее узким окошком-бойницей на море. Сложили в избушке плиту. Наготовили дров. Вот чайник, ведро, котелок, пачка соли и спички, осьмушка чаю и черные сухари. Пол намыт добела. В избе никто никогда не живет. Только дозорные, идучи берегом моря, заходят сюда, отогревают души чайком, глядят на открытое море, курят махорку, смеются и дремлют в тепле и оставляют после себя чистоту и порядок, соль, спички и человеческий дух.
Весь мыс зарос цветущим кипреем. Устилаю пол длинными влажными стеблями, розовыми цветами. Затопляю плиту.
Ложусь головой к окошку. Чувствую, как работает внизу море, как от ударов ёкает сердце мыса Ристи-Ниеми. Все на свете живо трудами — море и реки, и ноги, руки мой гудят от трудов. Пройдены сто километров с севера на юг — сейсмический профиль. И еще раз сто километров — с юга на север. Лежу на полу в избушке в самой северной точке материка. Избушка сработана ладно, с любовью.
Шибает море в мыс Ристи-Ниеми. Студеный, черствый, осклизлый камень. Мертвая каменюка. Соленая, злая пода. Но я люблю этот мыс. Он живой для меня. Мне слышится его сердце. Живое море. Живое тепло над плитой. Я люблю печника и строителя этой избы. Мне видно в окошко: сейнер утюжит море, внизу, далеко. Люблю этот сейнер, его капитана, матросов...
Шуршат шаги на троне. Входит в избу Лариса, окидывает все темным, быстрым, горячим глазом,
— Ты ничего устроился, — говорит она мне. — Как сатир на цветах почиваешь. Я когда уходила, Саблин косо на меня посмотрел. «Вы куда это», — говорит. Я говорю: «По бережку прогуляться». — «Смотрите, — говорит, — не заблудитесь, а то здесь граница рядом». — «Не беспокойтесь, говорю, не заблужусь».
Я смотрю на Ларису, голос ее доходит ко мне откуда-то сверху, невнятно. Вдруг просыпается ветер, бунчит стекло в раме окна. Грохочет море. Сопит закипающий чайник...
Мыс Ристи-Ниеми — форштевень материка. Плывем в мировом океане... Взлетают брызги. Качает ветром избу — нашу рубку, — задувает оконный свет...
Вдруг грохает о порог сапогами Саблин.
— От вас я все же не ожидал, — говорит он мне. — Всякого я насмотрелся в партиях, но все же думал, что вы-то другой. Была такая, хоть слабая, но надежда...
— А вы не теряйте надежду, Виталий Савельевич, — прошу я начальника. — Потеряешь ее, потом не найдешь. Без надежды — как жить?