Сергей неуклюж, непроворен. Вьючится он вдвое дольше Ивана. На голове его белый грибок — накомарник. Сетку Сергей засунул вовнутрь. Она ему не нужна. Он не боится мошки. Ему понравилась белая шляпа. Он никогда ее не снимает. Ругается с Леной по-тофоларски, но так, что понятно всем.
И собаки разные у каюров. У Ивана сытый, веселый Пушок. В глазах его радость, готовность мчаться, прыгать, лаять на лося, на рябчика, на зверя-бурундука. Ласковый пес, разумный.
У Сергея — понурый, блудливый пес Сучик, с оранжевыми нахальными глазами. В щенячестве окрестили его просто: Сучка, а когда он подрос и вдруг проявил себя кобелем, так же просто переделали в Сучика.
Пушок взвизгнул от радости, полаял на двинувшихся оленей, тявкнул простуженно Сучик. Пошли... Семнадцать оленей в трех связках и один персональный, Гришин. Гриша повел своего оленя на веревке, отдельно от всех.
— Григорий Петрович, — крикнул Валерий, — не забудьте про носки.
Симочка подбежала, тихонько попросила:
— Письма мне принеси. Самое главное письма. Больше можешь ничего не приносить.
— Куда ж я их дену? — сказал Григорий. — Принесу, конечно.
— А вдруг ты их потеряешь? Ты их зашей за подкладку.
— Мы вас ждем, Григорий Петрович. Вас так еще никто не ждал, — крикнул Чукин.
Караван пошел прочь от лагеря. Григорий оглянулся. Чукин навел на него фотоаппарат. Валерий махал кепкой, что-то говорил, Симочка только смотрела. Близко к вершинам, еле заметный, стоял Василий.
Грише стало вдруг жалко их всех. Как же так это вышло, что он уходит, а они остаются? Больше он не оглядывался, вышел вперед, таща за веревку оленя, и зашагал вниз по склону. Следом за ним двинулся весь караван.
...Гриша идет, и в такт его бодрой походке идут бодрые, крепкие мысли. «Мужчине нужно мужское дело. Стоять вахту на корабле, править машиной или людьми. Вести караван в восемнадцать оленей, быть начальником над каюрами. Знать, что ребята в горелом лесу ждут тебя... Соли у них на семь дней».
Гриша, идя, озирался, смотрел на горы, на немыслимо белый, строго блистающий снежный припай, на колотый, чернокаменный контур.
— Неужто все это вправду? — думал он. — Неужто правда, это Саяны, я иду и смотрю на Саянские горы... Чудеса, — думал он, — чудеса...
Иногда он пропускал вперед караван и садился на оленя. Он подводил его к кочке, становился на нее, клал ногу на олений хребет, и олень сейчас же уходил из-под ноги. Олень не понимал лошадиного слова «тпр-р-ру». Он уходил, Григорий падал и потом долго шел, не пытался больше садиться на оленя. Но идти по устлавшей землю цепкой карликовой березе, по лосиным, срывающимся в болото тропам, по кочкарнику тоже было не сладко, и он опять принимался мучить оленя. И даже ехал немного. Олень бежал, ему хотелось быть вместе с ушедшим вперед стадом. Его нельзя было остановить. На нем не было узды, а только веревка привязана к морде. Он не понимал ни единого слова.
К вечеру, набивши ноги, плечи, спину о камни, погнувши стволы ружья при паденьях, Гриша бросил эти попытки, догнал караван, и Ваня Стреженцев ехидно спросил у ного;
— А что ты не едешь? Он тебя потянет. Это не бык, и трактор.
— Успею еще, — сказал Гриша. — Наезжусь еще на этом быке.
Так они шли до заката, взглядывая иногда на кальку с вычерченным маршрутом, припоминали места, виденные месяц назад. Снежные горы скрылись из глаз, вместо них слева и справа встали горы с хвойным, зеленым до черноты лесом.
Перевалили водораздельный хребет и вышли на Белую Дургомжу, крепко моющую позелененные в воде пестрые камни.
Тяжко было идти. Мошка налетала. Чукина не было здесь. Григорий — начальник. Стоило только приметить поросль серого, губчатого ягеля для оленей, стоило крикнуть каюрам остановиться...
Не он все шел. Это было не то, что вчера. Надо было идти. Ребята ждали его на лесном пожарище. Никто еще в жизни не ждал его так.
Вдруг Григорий заметил дымок впереди. Послышался треск. Он заспешил и увидел: горит костер, тянутся к дыму олени, Сергей ладит таган, Лена с ведром пошла к реке.
— Сергей, — сказал Гриша очень, очень спокойно, — можно еще пройти часа два. Мы б послезавтра добрались до Алыгджера. Обратно вернулись бы за восемь дней.
— Олени устали, — сказал Сергей как-то чуждо, злобно. — Дорога какая, ой-ой-ой. Двадцать пять километров в дель надо ходить. По договору... А мы уж сколь прошли.