Григорий поглядел на Сергея. Где он, тот добрый веселый парень, что седлал ему оленя?
— Значит, по договору? — сказал Григорий. — Ну, ладно. Давай по договору. — Он не знал, что еще говорить.
Подошел Иван, сплюнул.
— Вы как хочете, — сказал, — а еще пяток километров вполне возможно. Я завтра к вечеру дома буду.
— Да, — сказал Гриша. — Что ж... Я тоже пойду. Будем вас ждать в Алыгджере.
— Ждать да догонять — самое плохое дело, — сказал Сергей.
Гриша ушел за Иваном, видел его обтянутую комбинезоном крепкую спину, лопатки, движущиеся от спорой ходьбы, думал, сколько силы в этом человеке, сколько он может вот так идти и сколько можно держаться с ним наравне.
О Сергее он думал с обидой: как может быть человек в одно время добродушным и злобным? Как он мог отколоться от каравана? Гриша думал, как было бы хорошо всем вместе, дружно. И он не знал, что делать ему, начальнику каравана.
Иногда казалось, что идти дальше нельзя, надо падать. Гриша закрывал глаза, открывал их снова и обнаруживал вдруг, что не упал, идет, ставит ноги в путаницу леглой березы, в мох, в камни. Мысли все дальше уносились от тропы, по которой он идет, от Саян, от оленей, от Васи Стреженцева и от Сергея.
Вдруг он равнодушно заметил, что Ваниной спины больше нет впереди, что Ваня свернул в сторонку и сел.
— Что, не пойдем дальше? — спросил Григорий, забыв, кто здесь начальник. — А может быть, еще пойдем?
Иван не ответил. Григорий тоже сел и вдруг понял, что если еще просидит хоть минуту, уснет. Он поднялся, принес из вьюка топор. Иван все сидел, олени сгрудились, ждали, когда их развьючат, топтались и даже ложились от усталости в мох.
Григорий пошел нарубить дров для костра. Утром Иван правил топор оселком. Жало его теперь светилось, блестело. Григорий остановился у большого пня, занес над ним топор. В голове было ватно, вяло. «Сейчас я рубану себе по пальцу». Подумал об этом, как о чем-то постороннем. Руки тоже были ватные, чужие.
...Топор проблеснул и врубился, скользя, в коленку.
Боли Гриша не почувствовал, только в сердце кольнуло и стало тепло от потекшей обильно крови.
— Иван, — позвал он, — ногу порубил...
Стреженцев подошел не сразу, а подойдя, не сразу заговорил. Он посмотрел, покачал головой, достал из кармана бинт, отдал его Григорию и сказал:
— Месяц пролежишь. Надо бы скобки поставить. А так — это вообще неизвестно, что еще будет. — Он засучил себе штанину и показал под левой коленкой гладко лоснящийся, синеющий шрам. — С бабкой поиграл, — сказал Иван, — а у нее ножик был: чистила хариуса. Ну и ткнула мне, хорошо не в коленную чашечку. Так мне скобки поставили. Две скобки. И то я неделю в больнице лежал, совсем не вставал. Врач и фельдшер меня под ручки туда увели. А так — что ты?
Гриша сел под лиственницу. Ему стало грустно и в то же время легко. Ничего он больше не должен делать. Какая-то появилась в нем мягкость, доверчивая откровенность, словно вернулся в детство.
— Ваня, — сказал Григорий, — я ведь вовсе не геолог. Я так нанялся и поехал.
— Ну? — сказал Иван озабоченно. — А деньги тебе как платят, как нам или как им?
— Да ну, какие там деньги, — забормотал Григорий.
Иван завел костерок, сварил лапшовник и чай. Он спутал оленей, действуя ловко, вязал узлы на оленьих ногах одним незаметным, резким движением. Потом он устроил Григорию ложе из шкур, так, чтобы ноги лежали повыше.
— Это первое дело, — сказал он. — Чтобы кровь удержать. Я раненный был под Прагой, всю ночь вот так вот лежал. А то бы кровью весь вышел. Что ты?
Он подсобил Тихонцеву забраться в спальный мешок и ушел мапить кабаргу. Григорий остался лежать без сна, слушал боль в коленке, идущую неравномерно, внакат. Он думал всю ночь о том, что было с ним недавно, вчера, час назад, к чему он привык, о чем не думалось раньше и даже не замечалось. Теперь все это казалось пропавшим, потерянным для него — и важным, необходимым. Он думал о лиственницах, об огромных деревьях, багряных в солнце. Думал про облака, как они скрыты горами, как они выползают и тянутся кверху, силясь подняться повыше, чем горы, как им не подняться и они стоят без движенья на острых, зеленых и сумеречных конусах гор.
Он думал, что утром ему не встать. Боль стала злее к утру, катила уже непрерывно. Близко бродили олени. Иногда они подходили вплотную, смотрели, дышали и даже переступали через Григория, деликатно поднимая копыта. «Ну что же мне делать? — думал он. — Делать-то что же? Ничего не поделаешь, братец».
Утром Иван принес пихтовую лесину. Он ее затесал и ошкурил. Григорий долго вставал, но все-таки встал и шагнул, потом еще раз, еще.