Мы опять сидим с Геннадием за столом и рассуждаем, и наш азарт никак не может улечься.
— Ну коза, — Геннадий отчаянно крутит головой. — Мясо приплыло... Ежели бы у меня не ридикулит, я бы на ее мог прямо с берега напрыгнуть. Уж так сяк бы ее в воде замытарил. Или бы Жучку в ее кинуть, чтобы она понятие об козе поимела. Уж тогда бы она учухала. Ну коза, паря, друг. Наделала нам с тобой шухеру. А мы с тобой — два долболома...
Что почем
Пришли. Вернулись. Первой приехала Аннушка-повариха. И конюх Иван: привезли на двуколке картошку. От них я узнал, что один наш рабочий женился в деревне. Сам он вернется не скоро: свадьбе еще гудеть да гудеть. Всех остальных Павел Григорьевич увел со свадьбы.
Наступает покаянный с похмелья вечер. Долго гореть костру, чтобы угреть души людей, долго толпиться звездам над малым людским поселеньем, долго журчать реке... За краткую пьяную отрешенность от жизни, от дел и забот люди платят гораздо большей и горшей мерой тоски, уныния, душевной смуты.
— Да, — начинает покаянный разговор у костра Саня Кадакин. — Я жил в Комсомольске — понял? Вот красивый город. По типу Ленинграда построен. Я хоть в Ленинграде не был, а мне один инженер говорил. Не знаю — правда, нет? Там в каждом квартале башенка сделана, а в башенке бригадмилец сидит — понял? Ты идешь по улице, а он тебя видит. И у него там телефон на вышке. Как заметит, что какой-нибудь пропойца идет, шатается, так сразу по телефону сообщает. Ты идешь, выписываешь кривули, а к тебе сейчас машина: б-р-р — и в вытрезвитель. Там сейчас с этим строго.
Вся непутевая Санина жизнь, начавшись когда-то побегом из дому, от мачехи, прошла в детских колониях, тюрьмах. Сидел за бродяжничество, за драку, еще за что-то. «Я — хулиган», — сообщает он о себе кратко, чтобы сразу отмежеваться от воров, бандитов и прочей публики, с которой не всякий может сесть за один стол.
Впрочем, это все в прошлом. Саня стал уже староват, пять лет как работает в леспромхозе.
— Ну что мы за люди, кому мы нужны? — вслух отвечает каким-то своим давним мыслям Саня.
— Ну, теперь все! — восклицает Леша. — Пить больше ни грамма не буду. Что ты — месяц вкалывал тут, горбатился, в деревне даже в кино не сходил.
В том же духе ведут разговор и другие. Людей мучает душевная похмельная изжога.
...Но делает доброе дело костер, люди глядят на огонь, любуются им, в них проникает мало-помалу его веселая, трезвая, ярая решимость — жить, гореть до последнего уголька. И уже слышится смех, и простецкий забавный рассказ, и потешное слово. Брякает мисками Аня Собенникова, повариха, оделяет каждого пшенной кашей с подсолнечным маслом. А ее муж Вася начинает ловко складывать байки. И сам он ловкий, большие лопатки явственно ходят под тонкой вытертой курткой, большеротый, с широко расставленными спокойными, светлыми глазами.
— У нас в Буе один мужик есть, — сказывает Вася. — Он тебе про что хочешь сразу с ходу определение даст. Каждая рыба у него свое название имеет, и птица, и всякая-то вещь. Как начнет — ну, со смеху укатаешься... «Окунь — это, значица, милиционер: красный и шшетинистый. А ленок — это интеллигенция: белый да гладкий. Налим — не наш, шпион... Собрание — это воробьи: почирикали и улетели».
Едва смолкает Вася, как в дело вступает Генка, кроет свой радикулит под общий хохот. А там Борис начинает рассказ о том, как страшно прыгать с парашютом и что бывает, когда парашют не удается раскрыть. Эдуард рассказывает о тигре, которого встретил на реке Сучане. Дед Ефим охает и поддакивает невпопад. Эдуарда он называет просто: Увар. Маленький цыгановатый дед Моха вспоминает о гусях, летавших здесь некогда косяками, о лосях, медведях, изюбрах, белках, о старой тайге, в которой прошла жизнь дремучая, трудная, но единственно милая старому охотнику.
— Скоро услышим — изюбр затрубит, — радостно сообщает дед Моха. — Обязательно услышим.
Никак не уйти от костра, хотя ночь уже в середине. Никак не уйти от людей, обсевших костер, обношенных, груболицых, бородатых. Очень хорошо сидеть с ними и слушать или самому что-нибудь говорить, дождавшись своего череда.
Но пора по палаткам. Уже Гриша Лепешкин тащит ведро воды, вешает над костром.
— Заправим грелочки?
— Заправим.
И опять всей партии весело. И опять разговоры.
— Ты и дома заместо жены грелку с собой в кровать ложишь?..
— А видно, с бабой все же теплее. Вон Борис, когда к Маше идет, не берет с собой грелку.
Маша громко хихикает.
— Эт хорошо, — отзывается Борис, заслышав свое имя. — Эт к деньгам...