Скорым шагом Евгений Иванович пересек привокзальную площадь.
Метель дула в бок, большой плоский ящик парусил, привязанная к нему авоська с ботинками по земле волочилась: ростом Евгений Иванович невысок, руки у него днинные, как у грузчика, пальцы короткие, сильные, с четырехугольными когтями. Дорогу ему указали патрульные, солдат и сержант, с загорелыми, свежими, весенними лицами, с красными повязками на рукавах. Они сказали: «Обратитесь в комендатуру, вон там за площадью».
Он обратился к коменданту, капитан его выслушал и бумаги его прочитал: командировочное предписание, удостоверение Союза художников; фотокарточку разглядел, перелистнул, все прочел в отношении взносов; Евгений Иванович членские взносы всегда аккуратно платил. Капитан улыбнулся. Он за барьером сидел. Художник Шухов Евгений Иванович стоял у барьера. Он тоже улыбнулся. На дворе гуляла метель.
— Вам к пограничникам надо, — сказал капитан. — Я им сейчас позвоню. — Прежде чем позвонить, еще улыбнулся гостю и повинился: — Две недели у нас теплынь стояла, а вот задуло с севера. Вообще-то это у нас бывает...
— Я знаю, —сказал Евгений Иванович, — у вас тут такое уж дело...
Он в лицо капитану смотрел, ему нравился капитан. Именно: лицо и понравилось: всю жизнь собирал он, коллекционировал, складывал в памяти лица. Когда Шухов смотрел в лицо человеку, то память подсказывала ему, куда, к какому разряду отнести это лицо, этого человека. Он подумал про капитана, что капитан, должно быть, долго служит на Севере, приучен к умеренности желаний, скудости впечатлений, к строгости и обязательности жизненного, армейского уклада, к морозам, долготе зимних ночей, к бездорожью, болотам и комарам. В лице капитана художник прочел будто сущность всей его жизни, ее волевое начало и аскетизм. Улыбка подчеркивала эти типовые черты северянина: лицо разом вдруг изнутри осветилось, будто расцвело; так мгновенно преображается Север, чуть проглянет весеннее солнце. «Очень русское лицо», — подумал Евгений Иванович. Лицо показалось знакомым ему, и раньше оно встречалось, запечатлелось в памяти... «Жизнь у них та же, распорядок в армии тот же, и Север тот же, — думал художник. — Жизнь формует людей, человеческие типы...»
— Пограничники вас ждут, Евгений Иванович, — сказал капитан, — они думали, что вы вчера прибудете.
— Да, да, да, — закивал, заклевал носом Евгений Иванович, — я собирался вчера... то есть позавчера... Да, знаете, бывают дела, что и не оторвешься... Самое трудное — оторваться. Можно вообще всю жизнь сиднем просидеть, с делами-то этими...
— Это конечно, — сказал капитан. — У нас тут и то крутишься целые дни... А то и ночью поспать не дадут... Пойдемте, я вас провожу. Давайте ваше имущество.
— Спасибо, я уж сам, — заторопился Евгений Иванович, имущество подхватил. — Я к нему приспособился, к ящику своему... Наше дело такое, знаете — художники... Орудия-то производства всегда при себе надо иметь. На память не надеяться.
— Я первый раз в жизни настоящего художника вижу, — простодушно сознался капитан.
— Настоящий художник не очень-то на людях показывается, — сказал Евгений Иванович. — Постороннее любопытство ему мешает сосредоточиться. Он куда-нибудь заберется в такое местечко, где нет ни души, сидит... Картины пишет.
Скорым шагом они пересекли железнодорожные пути. Такая походка у Шухова: шагал он не крупно, но споро, чуть семеня, подав вперед корпус, широкие, чуть обвисшие плечи, а еще дальше вперед выдвинув лобастую голову. Шеи у Евгения Ивановича почти что и не было.
— Вон за тем забором пограничники, — сказал капитан и откозырял.
Евгений Иванович попрощался с капитаном. Капитан ушел, а он еще некоторое время стоял. Совсем недолго стоял, но успел оглядеться. Увидел серое небо, серые, низкие, нахохлившиеся дома, заборы, черную грязь на дороге. Неприютность, сырость, тяжесть этого мира стеснили ему на мгновенье сердце. «Зачем приехал? — подумал Евгений Иванович, спросил у себя. И ответил: Если бы сейчас не приехал, то уже — никогда. Больше времени не остается».
Он вошел в отворенные — для машин — ворота, по дощатым кладям пересек двор, толкнул дверь с дощечкой: «Посторонним вход воспрещен». Навстречу поднялся опять-таки капитан, в шинели перепоясанной портупеей, в зеленой фуражке. Он походил на первого капитана, на коменданта, но тот был штабной капитан, а этот строевой, или, точней, пограничный, то есть лесной. Повыше ростом, чем комендант, постройнее, потоньше; лицо его напеклось на солнце. Откуда здесь солнце? Серым-серо все вокруг, из неба сыплется редкий, колючий снежок. От белого снега еще чернее становится грязь... Но капитан хорошо загорел, солнце его отыскало. На смуглом лице ярче синели глаза.