— За ваш город! За Ленинград!
Отказаться было нельзя, невзирая на раннее время. Уважение к нашему городу, понятное каждому человеку, в устах Абдула Болквадзе имело еще и личный оттенок: среди камней нашего города остался и крохотный камешек, искусно вырезанный хирургом из печени Абдула.
Дом Кето Гогитидзе стоит пониже, чем дом Болквадзе, на склоне горы, на уступе. Отсюда видны центральная площадь села Бобоквати, правление колхоза и чайная фабрика.
На порожке дома сидела мать Кето Гули, Гулико... Иконописное лицо Гулико Гогитидзе выражало кротость, душевный покой и одновременно — любопытство. Пахло свежесгребенным сеном, на лужке возле дома высилась копна, тут же валялись грабли. Гули до нас сгребала сено, теперь присела на порожек и поглядывала на гостей из-под темного, низко опущенного на лоб платка. Рядом с копною стоял красный «Москвич».
Гули спросила, кто приехал, откуда, зачем. По-грузински спросила и подождала. Голос ее прозвучал в тишине, как шуршание сена, как точенье цикад. Мой провожатый почтительно ей отвечал, дожидался, когда она снова заговорит. Он переводил мне суть речи Гули Гогитидзе. В семье у нее сын и четверо дочерей... И теперь вот еще невестка. У сына с невесткой пока что трое детей... Отец Кето умер, когда Кето было три месяца. Гули всю жизнь выращивала и убирала чай, и все ее дочери тоже. И сын Тамаз... В четырнадцать лет Кето уже поспевала за матерью на уборке чая. В девятнадцать лет Кето стала Героем Социалистического Труда. У Кето есть любовь. Это — чай... Мужа нет у Кето. Когда вернется Кето, мать не знает.
Пришел Тамаз Гогитидзе, сын Гулико, брат Кето, высокий, статный, лет тридцати мужчина с сумеречными дремучими бровями, бригадир-чаевод. Он провел нас по лесенке на второй этаж, в кабинет сестренки, члена правительства, Кетеван. В кабинете был письменный стол и книги. В окно кабинета виднелись горы, поросшие лесом, и небо. Я взял с полки книгу — «Отечество» Василия Пескова. На титуле книги имелась дарственная надпись автора. Василий Песков подарил свою книгу Кетеван Гогитидзе — на добрую память...
Мы постояли в молчании в кабинете Кето, как в музее.
— Кето хорошая девушка, — сказал провожатый, выруливая горными проулками. — Работящая... А вот мужа не может найти. Все не то...
Я подумал о будущем муже Кетеван Гогитидзе. Найдется же он наконец... Каково ему будет угнаться за Кетеван? Кето здесь, Кето там…
Чайная фабрика в Бобоквати небольшая, для одного колхоза имени Пятидесятилетия образования СССР. Она утихла до весны: колхозный чайный лист переработан, чай расфасован, отправлен потребителю. Потребитель попивает грузинский чаек — вприкуску или внакладку.
Идем по фабрике. Вот здесь происходит умерщвление чайного листа. Лист умирает при температуре сто семьдесят градусов. Здесь — на роллерах — скручивание. Это — сушильный цех. Зеленый чайный лист измельчен, почернел и высох. Теперь остается его заварить и отведать, то есть дегустировать — и аттестовать: экстра, высший сорт, первый сорт и так далее. Дегустатор стоит над весами подобно Фемиде. (Может быть, есть такое грузинское имя — Фемида?) На правой чаше весов гирька в три грамма, на левой чаше — щепотка чая. Кипятится вода на спиртовке: сто пятьдесят граммов крутого кипятку, три грамма чаю... Дегустатор Нора Рухадзе набрала полный рот не слишком крепкого чаю (дав ему малость остыть) и проглотила. Задумалась, вгляделась в себя. Вынесла приговор:
— Высший сорт.
Сели к столу, попили жиденького чайку, только что аттестованного — высшего сорта.
Справа пальмы, кипарисы; в узорных прорезях пальмовых крон, в конических просветах меж кипарисами — море. Слева чайные поля — именно поля, шпалеры чайных кустов, обстриженных комбайнами.
Амиран Гагаишвили вел машину молча, и какое-то выражение горечи было у него в углах рта и в глазах. Откуда она — такой удачливый молодой председатель?.. Теперь я знал откуда: Амиран ехал в Батуми, в онкологический диспансер. Недавно он вывез оттуда — после операции — родного ему человека. Человеку не стало легче. Амиран ехал к тем людям, что сделали операцию — больше ехать не к кому...
В наших краях поздней осенью мысль о смерти не то чтоб легка, но созвучна, согласна с природой. Вспомним Пушкина: