Вечером привел друга «на хату», и роль предводителя увлекала его. Если бы друг пожелал, он уступал бы ему и красавицу Милу. Но друг был настроен скептически. Познакомившись с Милой, шепнул: «Ну и оторву же ты отхватил». На что светлый ответил: «Ничего, подожди, у нее есть сестра, батумская примадонна»...
Пили чай за семейным столом. К чаю подали сахар, лаваш. Гости выставили от себя бутылочку «Цоликаури». Мила помалкивала, стушевалась, мама вела разговор — о Блоке и Достоевском. Темный вставлял замечания, в том смысле, что «Достоевский «психолог, а Блок — символист».
Спать их уложили рано, в проходной комнате. Постелили в углу свалявшееся ватное одеяло, накрыли его простынею с заплатами, но чистой, и дали укрыться еще одну простыню. Под головы они пристроили рюкзаки. И отошли ко сну.
Темный, может быть, правда заснул, во всяком случае, задышал, как дышат спящие люди. Светлый заснуть не мог — после дегустации вин на батумском базаре, после скоропалительного сближения с батумской девой, после интеллигентных бесед с ее неродною матерью.
Женщины удалились в материнскую спальню, все стихло, но светлый не мог поверить, что так закончился день его небывалых удач и побед. Чего-то он дожидался, на что-то надеялся, и надежды его сопрягались с образом младшей дочери, Дины, певицы, актрисы... До пустого пока что ложа этой таинственной незнакомки всего два шага...
Дина пришла неизвестно в какое время, возможно, за полночь, и не одна. Она зажгла свет, удивилась и, кажется, рассердилась при виде двух распростертых под простынею тел. Конечно, она рассердилась... Светлый видел, хотя и зажмурился, — сквозь ресницы — всю гамму чувств на лице младшей дочери. Правда, Дина была материнская дочка, но, должно быть, отец ее был славянин. Именно это смешение рас запечатлелось в облике Дины: дородность, прямизна высокого стана, пышный бюст, припухлые губы — и горячий взор темных глаз в глубоких, подсиненных глазницах, темень прически с отливом, как вороново крыло, точеные смуглые скулы и маленькая головка с благородным посадом. Боже мой! Ведя наблюдение сквозь смеженные ресницы с нижней точки, из-под стола, светлый видел длинные, голые Динины ноги...
Дина шепнула приятелю подождать, решительным шагом, топая каблучками и не заботясь о сне непрошеных ночлежников, прошла в комнату матери, поговорила там о чем-то, то есть понятно о чем, вернулась немного смягчившаяся. Они похихикали вместе с дружком. Затем дружку было постелено в углу, противоположном по диагонали тому углу, где маялись странники (темный вроде и не проснулся, сопел).
Что касается друга Дины, он был похож на Мопассанова Милого Друга: массивный, жестковолосый, с усами и выдающимся подбородком. (Как выяснится впоследствии, имя Дининого друга такое же, как имя Милого Друга: тот Жорж, этот Жора). Во всяком случае, Динин приятель был таким, каким и надлежит быть партнеру примадонны батумской филармонии. Возможно, он тоже пел — баритоном — или жонглировал гирями. Но, может статься, он был просто добрым батумским малым, бескорыстным поклонником искусств, каким-нибудь там капитаном рыбачьей фелюги. Или буфетчиком приморской шашлычной. Как знать?
Динин друг полежал немножко в углу и, в субтропической темноте, исключающей визуальное восприятие, мира, переместился в постель к подруге. Темный спал, светлый слушал. О, лучше б ему не слышать. Но сон бежал от него...
Спектакль — при опущенном занавесе — длился долго, целую вечность. Наконец любовники зашептались.
Светлому удалось поймать одну фразу: «Жора, ты завтра не сможешь работать». Они захихикали, весело было им в эту ночь. Динин друг соскочил с любовного ложа, улегся в своем углу и вскорости задышал, как хорошо поработавший крестьянин, как рыбак, привезший на берег добрый улов.
Светлый не спал, не спалось и певице. Светлому чудилось, будто он слышит ее сердечко. Это его сердечко билось, как лист на ветру. Посапывал в углу усатый Динин приятель. Без признаков жизни почивал товарищ светлого — темный. И еще что-то было... Из материнской комнаты, в раскрытую дверь, доносилась тишина притаенного дыхания.
Светлый подумал, что мать не спит. Это была его первая мысль с тех пор, как он встретился с Милой на рынке. «Почему они не закрыли дверь?» Мысль прорастала в нем, разветвлялась. Вспомнился разговор за вечерним чаем: «Достоевский — психолог. Блок — символист». «Тоже мне, философ», — с неприязнью подумал он о бесчувственно спящем друге. И отодвинулся от него. Отодвигаться-то было некуда: повсюду дышали, сопели чужие люди.
Спал счастливый любовник Жора, а неудачный странник не спал и маялся от одиночества — в этом перенаселенном доме. Вздыхала, вертелась певица, все ей не спалось, и вздохи отзывались в душе светлого укорами. Зияла вслушивающейся тишиной раскрытая дверь в материнскую комнату. Там обитали духи: Блок, Достоевский, Бальмонт, Северянии. Пахло гниющей от сырости древесиной некрашеного пола, много раз стиранными простынями — застойной привычной бедностью. И грехом, тоже привычным...