Чуть подалее сидел на коне, на фоне синих, индиговых гор, Автаидил, названый брат Тариэла. Сидели в гротах, сколочениых из фанеры, стоически ждущие витязей царевны: Постап-Дареджан, Типатин. И другие герои поэмы Шота Руставели расположились возле дороги в Рустави. Можно было к ним подойти, о чем-нибудь спросить. Если бы они промолчали в ответ, это было бы не обидно: им надлежало молчать, за них все сказал автор поэмы.
В Рустави вокруг помоста уже кипела толпа. Помост сколотили не на площади, а посреди долины. Люди — крестьяне села Рустави и окрестных сел — заняли часть партера, а ложи и ярусы в горном амфитеатре пустовали. Солнечный жаркий свет тяжело, осязаемо опустился на сцену и на толпу.
Некуда было скрыться от света и зноя. Никто не пытался уйти, улизнуть, прохладиться. У самой сцены стояли, оцепенев, ребятишки — маленькие и самые маленькие граждане Месхетии. Они были серьезные, таращили черные свои глазенки. Серьезны были их папы и мамы. Серьезное дело — быть односельчанином Шота Руставели.
Говорили речи, читали стихи. Одной поэтессе сделалось дурно под прямыми безжалостными лучами солнца. Но все равно, защищаясь руками от солнца, сжимая виски, она прочла свою долю стихов.
Мне, гостю с Севера, тоже дали слово. Я вышел на край эстрады, солнце положило мне на затылок свою пылающую ладонь. И я вдруг увидел все разом в должном масштабе: горстку черных людей, и белые склоны гор, синие гребни, и ощутил великую пустынность, огромность и древность этого мира, в котором не было ни лесов, ни лугов, ни кустов, а только противостояли друг другу две планеты Вселенной: Земля и Солнце. И стрекотали цикады. И дул горячий, сухой ветерок.
Я что-то сказал, то, что нужно было сказать, и услышал себя. Как-будто слова ударились в купол неба и возвратились ко мне. Звук сказанных слов показался мне странен. Именно звук, а не смысл. Я потерял ощущение смысла происходящего; прямо перед собою я видел чумазые лица руставских ребятишек, их расширившиеся, испуганные, полные младенческой бессмысленности глаза; я видел отрешенные, проникнутые какой-то собственной мыслью горы. Жужжала толпа, неистово верещали цикады, произносил речь оратор, но превыше всего здесь была Тишина.
Госпожа этих мест Тишина простирала свою власть со всех четырех сторон, она проливалась с небес; ей принадлежали горы, долина, село Рустави, весь этот полуденный мир. Слова разбивались о свод Тишины, до меня доносилось лишь эхо.
Стоя у края эстрады, я вдруг подумал, что слишком скоро переместился из моего людного, многошумного, студеного города в этот перенасыщенный тишиной и зноем уголок земли. Слишком скоро — увы! — таков удел современного путешественника. В мгновение ока переместившись за тысячи километров от дому, путешественник не успевает не только, как нынче говорят, адаптироваться к новому месту, но даже переварить съеденный дома за завтраком омлет, и вот уже он обращается с речью к населению далекого, неведомого ему края...
А там, глядишь, садится писать путевые заметки...
В прошлом веке, и в позапрошлом, сочинения этого рода писали обстоятельно, со вниманием к частности, к живописной детали, попавшей в круг зрения странствующего литератора, с глубокомыслием и готовностью посмеяться над тем, что смешно. Странник ехал неторопливо, в лучшем случае рысью, дороги не позволяли перейти на галоп, да и не было у станционных смотрителей резвых скакунов. Глаз странника привыкал к постепенной перемене ландшафта: вслед за равниной — холмистая местность, предгорья, а там уж и снежные пики. Один говор незаметно переливался в другой, без резкого перепада: у каждой нации, в каждом языке существуют пограничные диалекты для общенья с соседствующими народами. Мир открывался путнику не только в своей многоликости, разноязычии и контрастах, но и в родственных связях — как единое обиталище человечества.
Путника одинаково трясло под Петербургом — и Владикавказом, ехал ли он в кибитке, дилижансе, фуре, телеге или возке. Петербургская пыль вытряхивалась на первых же верстах, петербургский дух выветривался, петербургский лоск, коли он был нажит, линял под первым дождем. В дальней дороге странник хорошо приготавливался к восприятию новизны. Он входил в непосредственные, физические отношения с этой новизною, чему способствовали и тряская дорога, и легко ломающиеся экипажи, и перекладные клячи, и пьяные ямщики, и бесчисленные ночлеги в случайной дорожной компании. Все эти разнообразные впечатления заносились впоследствии на бумагу и сообщали необыкновенную живость повествованию. Жанр путевых заметок процветал в русской литературе с самого ее возникновения.