Он чувствует, знает изображаемый им предмет — и знает, что ждет от него читатель, коему адресованы «Письма», русский, прежде всего петербургский читатель, житель северных равнин, «склонный к мечтательности». Избави бог, если в путевых картинах, за общими планами, дивными горными видами, старинными замками, читатель не разглядит сокровенного, важного и прелестного движителя испанской жизни — женщин Испании; «Письма», при всей их ученой основательности и живости стиля, покажутся читателю скучны...
И первое, что привлекает взор странника, въезжающего в столицу Андалузии Гранаду, это не вид Альгамбры на холме и даже не снежная вершина Сьерра-Невады, а нечто совсем иное: живое, текущее по гранадским улочкам, подобно искрящимся говорливым ручьям...
«...Народная пословица истинно недаром зовет Андалузию страною красивых лошадей и красивых женщин, — так начинает рассказ об Андалузии В. П. Боткин. — Здешняя красота вовсе не походит на ту условную красоту, которую признают только в греческом профиле и правильных чертах. Совершенно противоположна античному и европейскому типу красота андалузских женщин: все они очень небольшого роста, гибкие, вьющиеся, как змейки... Можно сказать, что андалузка не имеет нужды в красоте: особенная прелесть, которая обнаруживается в ее походке, во всех ее движениях, в манере бросать взгляд, в движимости ее живых физиономий — одна сама собою, помимо всякой красоты может возбудить энтузиазм в мужчине... Но ведь это безнравственно! — заметите вы мне. Что же делать! Подите убедите южного человока в том, что духовные отношения выше чувственных, что недостаточно только любить женщину, а надобно еще уважать ее, что чувственность страх как унижает нравственное достоинство женщины. Увы! Ничего этого не хочет знать страстная натура южного человека».
Русский путешественник прибыл в Гранаду, поселился в гостинице. Но стены гостиницы, зависимость постояльца от воли хозяина стесняют его. Ему хочется большей свободы, полной слиянности с вновь обретенным миром. Он снимает комнату в доме гранадского обывателя, где-то вблизи Альгамбры...
Но знаю, как обживал Альгамбру американец Вашингтон Ирвинг. Своим методом постижения действительности В. П. Боткин делится с читателями чистосердечно, сполна: «...Когда я вошел в бельведер и, опершись на окно, увидел перед собой гущу свежей темной зелени, в которой извивалась полуразрушенная красная стена Альгамбры... — я не в силах был оторваться от этого окна и долго оставался тут... Здесь я впервые понял наслаждение безотчетного созерцания... Этой красоты нельзя передать, и все, что я здесь пишу, есть пустые фразы; да и возможно ли отчетливо описать то, чем душа бывает счастлива! Описывать можно только тогда, когда счастие сделается воспоминанием. Минута блаженства есть минута немая. Представьте же себе, что эта минута длится здесь для меня вот уже три недели...»
Итак, минута блаженства, растянутая на возможно более долгое время — и затем воспоминания о счастье…
Утром поздней осени автобус туристской фирмы Кука привез группу советских писателей к воротам Альгамбры — воротам Правосудия. Предводительствуемые гидом Антонио, мы вступили в ворота...
— ...Арабы считали, что строить навечно может один аллах, — с этого начал экскурсию гид. — Капитально, с запасом прочности и соблюдением законов симметрии они строили только гробницы. Зато весь свой художественный гений, изощренное мастерство арабские строители вкладывали во внутреннюю отделку покоев. Детство арабов прошло в африканских пустынях, под звездным небом или пологом шатра. Воспоминание о детстве, то есть о небе над головой, о шатре, воплощено в интерьерах Альгамбры: потолков здесь словно и нет; над головою свод неба, изукрашенный тонкой изысканной вязью орнамента, инкрустациями из кедра. Искусство плетенья узоров недаром названо арабеской...
Мы перешли из-под кровли-шатра во внутренний дворик (миртовый дворик, львиный дворик) и не заметили перехода: везде полно было воздуху, света; воздушны стенки и потолки....
— В Альгамбре жили короли, — рассказывал гид Антонио, — а вот в этих залах собирались бюрократы... — Антонио засмеялся. — Нет, не бюрократы, чиновники... Словечко забыл.
— Бюрократы, чиновники — это одно и то же, — заверили мы Антонио.