В раскомандировочной избе, окруженный артельщиками, сидел старшинка «Сухой» Иннокентий Зверев.
— Н-но, слушаю!.. Да тише вы тут! — рявкнул он на галдевших старателей.
Держа трубку телефона, Иннокентий зло оглядывал артельщиков. С косматой головы его на глаза спадал непокорный черный вьющийся чуб. Иннокентий Зверев тридцать из сорока тяжелых прожитых лет копал золото. Пятнадцатилетним долговязым парнишкой, не по летам сильным, бросил Кешка хозяйскую тачку и с лотком на загорбке бежал в сопки, тая в сердце острую, неотомщенную обиду на обсчитавшего его жулика-арендатора. С того времени ни одного дня не был Зверев в работниках. В поисках золота и привольной, независимой жизни он пешком прошел от Зеи до Енисея, от Аргуни до Колара — всю Сибирь, как приусадебный огород. В Мариинской тайге он искал жилы, на Коларе мыл сказочно богатое речное золото, насыпал крупнозернистым, тяжелым песком три лосиных пузыря — больше двух пудов — и тогда же потерял его, спасаясь от цинги и голода. Об империалистической войне узнал он на Чукотке, в гражданскую войну ходил партизаном в отряде Макара Якимова. В Мунгу Зверев пришел в прошлом году, разбитый, оборванный, вспыльчивый, злой и по-прежнему одинокий.
В раскомандировке было жарко от непрерывно топившейся плиты и душно от дюжины тесно обступивших старшинку артельщиков. Зверев расстегнул вышитый воротник роскошной полотняной косоворотки и, почесывая заросшую грудь, раздраженно кричал в трубку:
— Ну да, Зверев. Что? Редакция?..
Иннокентий удивленно поднял брови: что это за редакция появилась в Мунге. Старатели не знали еще, что вместе с Усольцевым прибыл на прииск станок и уже назначен редактор — учитель. Через два дня намечен выпуск первого номера приисковой газеты.
— Н-ну? Как дела? Как сажа бела... Н-но, н-но, тише на поворотах. Сколько промыли? В конторе узнай. Еще что? Дополнительных забойщиков?
Артельщики, ревниво, разиня рты, слушавшие Зверева, вдруг угрожающе загалдели:
— Ему-то какое дело?
— Когда по четвертаку зарабатывали, — молчали?
— И так больше всех даем государству металлу.
— Ну, тише! — прикрикнул Зверев — и в трубку: — Я не тебе. Фронту, мол, нет. Фронт узок. Понял? Вот нарежем новые лавы — тогда...
Но молодой редактор не отступался. Зверев, слушая его, вдруг вспыхнул и, подскочив, взбешенно, задыхаясь, закричал:
— Что?! Что?!. Ты... ты что мне говоришь?! Учить?! Мальчишка! Пшел к черту!..
Он бросил трубку, рывком застегнул воротник и, не глядя на притихших артельщиков, шумно поднялся и вышел, яростно шурша плисовыми широкими шароварами.
— Ну... теперь будет этому редактору! — испуганно оглядывая старателей, сказал Тишка-счетовод.
Оставшиеся в шахте старатели бездельничали в этот еще рабочий час. В глубоком забое, метров на восемь без крепления, с осыпавшимися бортами и раскуполенным потолком, как в древней пещере, сидели трое. Перед ними на опрокинутой тачке стояли раскрытые консервные банки, пустая бутылка и две горящие свечи. Старатели крепко выпили и плотно закусили. Илья Глотов — бывший спиртонос казаковской каторги, Афанас Педорин — бывший уголовный каторжанин той же каторги и Матвей Сверкунов — просто старатель. Они были жадны до золота и водки и больше ничем не интересовались. Осовевшие от еды и выпивки, они пели сиплыми голосами почти забытые уже всеми песни.
— Бывало... помнишь, Афанас, — качнувшись, гундосо сказал Илья Глотов, показывая на бутылку. — За такую — золотник чистого, а то и два.
Педорин пьяно взглянул на Илью; под тощими морщинистыми мешками, в маленьких глазках Афанаса смутно блеснула злоба.
— Помню... Тебя звали не Илья Глотов, а... Живоглотов. Ты нашего брата каторжанина ж-живым глотал... Сначала мне пять шомполов всыпали за пьянство, а потом десять — за кражу золота, хоть у меня никто его, кроме тебя, и не видел. Ты, Илья, сволочь был...
— Но, но... ты не больно ругайся, каторжная душа! Я за риск брал, каторгой рисковал. Риск — благородное дело.
— Илька Ж-живоглотов — благородный. Х-ха-а!.. Два золотника за бутылку разбавленного... — сказал Афанас и презрительно плюнул.
— А сволочь-то — это охотники. Знаешь? Которые бегляков ловили. Устроит каторжнику золотников за десять побег, а потом сам же сцапает его и с начальства пятьдесят целковых еще в карман положит. Вот это, я понимаю, работа! — уже миролюбиво сказал Глотов.