Брусилов возмущается: «говоря о времени после Февральской революции, Деникин удивляется, как мог я официально заявить, что я с молодых лет был революционером и социалистом», — чего он-де не заявлял «уже потому, что мне никто бы не поверил, да это и было бы ложью»{52}. Прежде всего, оригинальный деникинский текст все-таки несколько отличается от брусиловского пересказа («Наивно было […] верить заявлениям генерала Брусилова, что он с молодых лет «социалист и республиканец»»{53}); но если даже Антон Иванович и перешел границы, подавая без комментариев злой анекдот, — он вполне мог считать его недалеким от истины, поскольку оппортунизм Брусилова становился притчей во языцех, в принципе заставляя ожидать чего угодно от старого военачальника, терявшего голову под напором революционной стихии.
«…А. И. Деникин не упоминает, — начинает чуть ли не жаловаться Брусилов, — что во время Октябрьского переворота я был ранен в ногу тяжелым снарядом (большевики громили из пушек Москву, где тогда жил генерал. — А.К.), который раздробил мне ее настолько основательно, что я пролежал в лечебнице С. М. Руднева 8 месяцев, а когда я вернулся домой, меня арестовали и держали в заключении два месяца, а затем еще два месяца под домашним арестом я продолжал лечить свою раненую ногу. […] И все это меня нисколько не озлило и не оскорбило, ибо я видел в этом естественный для революции ход событий»{54}. Действительно, ничего из рассказанного здесь мы не найдем в «Очерках Русской Смуты»… впрочем, «А. И. Деникин не упоминает», несмотря на всю свою неприязнь к Брусилову, и о не менее важных событиях, относящихся к тому же периоду.
«В ноябре [1917 года] приехал к генералу Алексееву посланец от Брусилова, — рассказывает Антон Иванович. — Брусилов писал, что тяжелое испытание, ниспосланное России, должно побудить всех честных людей работать совместно. Узнав, что Алексеев формирует армию, он отдает себя в полное его распоряжение и просит полномочий для работы в Москве. Алексеев ответил сердечным письмом, в котором изложил свои планы и надежды, дал полномочия и поставил задачу — направлять решительно всех офицеров и все средства на Дон. Скоро, однако, алексеевский штаб убедился, что Брусилов переменил направление и, пользуясь остатком своего авторитета, запрещает выезд офицеров на Дон… Вероятно, нет более тяжелого греха у старого полководца, потерявшего в тисках большевистского застенка свою честь и достоинство, чем тот, который он взял на свою душу, давая словом и примером оправдание сбившемуся офицерству, поступившему на службу к врагам русского народа»{55}. Изложение выглядит даже благоприятным для Брусилова, учитывая его положение в момент написания этих строк; а ведь «скоро» — понятие относительное, и подпольная организация, в которой состоял Брусилов (и другой известный «военспец», генерал А. М. Зайончковский), просуществовала, по свидетельству участвовавшего в ее работе профессора И. А. Ильина, по меньшей мере до середины весны 1918 года, причем приезжавшие с Юга посланцы Добровольческого командования имели явки к ее членам {56} (в свете этого свидетельства выглядит ошибкой памяти или тенденциозной вставкой утверждение сестры милосердия М. А. Нестерович, работавшей курьером между Доном и Москвой и помогавшей переправлять к Алексееву офицеров, будто Брусилов еще 29 ноября 1917 года говорил ей: «Пора нам всем забыть о трехцветном знамени и соединиться под красным»{57}).
Заметим, что переход Брусилова на позицию хотя бы (поначалу) пассивного наблюдателя, таким образом, совпадает с месяцами, когда он мог получить достоверные известия о вступлении в командование Добровольческой Армией генерала Деникина, отношения с которым были серьезно подпорчены в 1917 году (а Зайончковский и вовсе считался чуть ли не открытым врагом Антона Ивановича!); сам же новый Белый командующий пользовался заслуженной репутацией человека волевого и твердого (в отличие от Алексеева, сотрудничать с которым поначалу так стремился Брусилов). Сложно сказать, проявил ли Деникин сострадание к бывшему генералу или просто не счел эту тему достаточно важной, — но то, что в «Очерках» он воздержался от более подробного развития темы, объективно выглядит нежеланием «добивать» Брусилова, на котором подобные разоблачения, пусть и сделанные post factum, могли отразиться весьма негативно. Нечаянную проницательность проявил Антон Иванович и в мимоходом брошенном утверждении, что эволюция Брусилова к признанию Советской власти была, «вероятно, не последняя в [его] жизни»{58}: пока писались следующие тома «Очерков Русской Смуты», Брусилов тайком сочинял последние главы своих мемуаров, в которых повествовал, как всегда хотел свергнуть большевиков, но был ими обманут и использован в их целях.