– Ведь мёртвые не желают уходить из жизни просто так... Они ненавидят живых, завидуя им… Поэтому и нужно мёртвых в могиле устраивать с удобствами, чтобы те, страдая от одиночества, не утащили к себе живых для утешения. Ведь смертью от мёртвых можно заразиться!
Капитан и Платон потрясённо молчали. Заметив, что его рассказ произвёл тяжёлое впечатление, старик-индеец пояснил с грустной, чуть виноватой улыбкой, которая так шла ему:
– Так верили наши предки, господа.
– Сколько вы взяли с собой носильщиков, мано Антонио? – вдруг спросил капитан.
– Десять человек… Как и договаривались, – ответил румберо, встрепенувшись. – Десять индейцев из племени чибча.
– Я несколько минут назад насчитал шестнадцать, – заспорил капитан.
– Этого не может быть! – вскричал старик-румберо и что-то сказал на индейском наречии индейцу-корзинщику.
Корзинщик повернул голову и совсем тихо отдал приказ. И тут же носильщики покинули свои места и столпились вокруг капитана. Капитан встал и пересчитал их по головам – индейцев было десять.
– Ничего не понимаю, – сказал он.
– Уж такой здесь воздух, сеньор капитан, – сказал проводник, махнув рукой носильщикам, чтобы те сели. – В этих местах всегда что-нибудь мерещится или в глазах двоится… А простые индейцы – они же все на одно лицо, даже я их не всегда различаю…И одеты они одинаково.
Проводник весело рассмеялся – его лицо залучилось многочисленными морщинами. Тут появился боцман Ганн. Капитан и Платон простились с проводником и вместе с боцманом отошли от костров.
Остановившись в отдалении, капитан повернулся к Ганну, и какое-то время глядел на него задумчиво, словно бы вспоминая.
– О чём-то я хотел с тобой поговорить, – произнёс капитан, помолчал и добавил, удивлённо: – Чертовщина какая-то! Не помню! Словно сознание двоится.
Он потёр свой лоб, но, видимо, так ничего и не вспомнил, потому что неуверенно спросил у боцмана:
– Так где вас разместили?
– Команду разместили вокруг рабочего патио, в комнате для подёнщиков…. Я с ними.
– Вам там удобно?
– Да, не беспокойтесь, сэр.
– Вас накормили?
– Да, сэр, накормили.
Капитан замолчал. Он смотрел на боцмана, задумчиво вглядываясь в него, наконец, положив руку боцману по плечо, сказал:
– Держи ухо востро, Бенджамин Ганн. Здесь что-то не так, чует моё сердце.
Глянув на Платона, капитан пошёл в дом.
****
Поздно ночью капитан, который уже почти уснул, вдруг услышал страстный, молящий голос Сальвадора, который доносился до него словно бы сквозь толстые каменные стены. Голос хозяйки отвечал Сальвадору что-то, размеренно и степенно. Голос цыгана становился всё громче, всё настойчивее.
– Но он давно умер! – вдруг вскричал тот.
Спокойный голос доньи Ремедиос опять что-то ответил. Не желая становиться свидетелем разговора, явно не предназначенного для чужих ушей, капитан вышел из своей спальни на воздух.
Дождь кончился, и, как по волшебству, вышла луна. В смутном её свете деревья казались неестественно вытянутыми и неживыми. Неумолчно пели цикады, заглушая ночную тишину, пропитанную запахом то ли мандариновых, то ли апельсиновых деревьев.
Капитан уже хотел пойти к себе, как почувствовал тихое движение неподалёку: кто-то тоже вышел в патио. Капитан невольно замер, а потом услышал горькие, приглушенные всхлипывания и сдерживаемые вздохи. Спустя какое-то время он понял, что это плачет донья Ремедиос. Намереваясь уйти, капитан шумно пошевелился, чтобы обозначить своё присутствие.
– Кто здесь? – спросила донья Ремедиос испуганным голосом несколько в нос.
– Это капитан Линч, прекрасная сеньора… Я не хотел испугать вас, – ответил капитан, он вышел из сумрака деревьев и поклонился.
– Меня трудно испугать, сеньор капитан, – сказала она твёрдо всё тем же заплаканным голосом.
Капитан подошёл к ней и встал рядом в тени. Он улыбался её ребячливому ответу и надеялся, что она этого не видит. Скоро они заговорили о чём-то, о чём – капитан потом сразу же забыл. Кажется, он рассказывал ей о своих приключениях, а она ему отвечала и что-то спрашивала, потом они замолчали, потом опять заговорили, а над всей асьендой стоял запах цветущих то ли мандариновых, то ли апельсиновых деревьев.