Тут капитан, с силой отводя руку цыгана, спокойно произнёс:
– А почему бы вам не спросить об этом у самой доньи Ремедиос?
Сальвадор зло выдернул руку, но видно было, как он опешил: с совершенно потерянным видом, тихо шепча что-то сквозь зубы, он шагнул от доктора, потом, яростно сверкнув глазами, развернулся и скрылся в своей комнате.
Тут открылась ещё одна дверь, и в коридор вышел сквайр. Увидев доктора и капитана, он улыбнулся им и с большим удовлетворением произнёс:
– А я сегодня прекрасно выспался, господа… Впервые за долгое время. Даже цикады мне не мешали… Вот что значит спокойная, домашняя атмосфера.
****
Завтрак прошёл скомкано.
За большим овальным столом, накрытым белой скатертью, никто ни на кого не смотрел: Сальвадор не смотрел на доктора Легга, тот не удостаивал взглядом Сальвадора, капитан не поднимал глаз на донью Ремедиос, а она, казалось, не смела даже взглянуть в его сторону. Улыбающийся мистер Трелони тоже не смотрел ни на кого: он с удовольствием глядел в свою тарелку, где была обычная на завтрак в Колумбии яичница-болтунья с луком и помидорами.
Кончился завтрак тоже весьма неожиданно. Под арку, где стоял стол, вошёл старик-румберо и сказал капитану:
– Я не могу удержать своих носильщиков, сеньор капитан... Они рвутся в путь!
Капитан, лицо которого вдруг стало крайне растерянным, почему-то глянул на донью Ремедиос. Потом он быстро встал, извинился и вышел с румберо. Когда капитан вернулся, за столом играла музыкальная шкатулка, и под аркой мелодично и нежно звенел менуэт Баха.
– Что же, сеньора, – неловко выговорил капитан, глядя на хозяйку и потирая нерешительно свой свежевыбритый подбородок. – Нам надо двигаться дальше… Дела призывают.
Донья Ремедиос смотрела на него молча, исподлобья, словно пристально изучая. Капитан виновато улыбнулся и пошутил, разводя руками:
– Носильщики неожиданно взбунтовались, как это обычно и бывает во всех экспедициях без исключения.
– Я распоряжусь, чтобы вам собрали в дорогу фруктов, – наконец, выговорила донья Ремедиос и встала.
Мужчины тоже поднялись и покинули арку.
Сборы были быстрыми, военными. Скоро матросы, носильщики и окружившие их домашние слуги расположились лагерем снаружи, у ворот асьенды, в ожидании капитана и джентльменов, которые не замедлили выйти. Следом за ними появилась и донья Ремедиос со свёртком в руках.
Было заметно, что донья Ремедиос взволнована – лицо её раскраснелось до ярких пятен на бледных щеках, большие глаза влажно сверкали. Доктор и мистер Трелони сняли шляпы и приблизились к ней, чтобы попрощаться. Потом к ним подошли почти одновременно капитан и Сальвадор и встали сбоку, по обе стороны.
– Я хочу вам, господа, дать с собой свою музыкальную шкатулку, – сказала она с ласковой улыбкой, заглядывая поочерёдно в глаза джентльменам. – Будете заводить её на привалах у костра… На обратной дороге занесите её мне назад. Обязательно. Прошу вас.
С этими словами она протянула шкатулку капитану. Мистер Трелони вдруг услышал, как Сальвадор, стоящий рядом с ним, застонал, чуть слышно всхлипнув, и покосился на цыгана – тот был белее полотна.
Капитан шагнул вперёд, взял шкатулку и, прижав её к сердцу, низко поклонился донье Ремедиос.
Доктор и сквайр тоже поспешили склониться в поклоне. Сальвадор какое-то время, словно остолбенев, словно ожидая чего-то, смотрел на донью Ремедиос. Он поклонился самым последним, а над всей асьендой стоял запах цветущих то ли мандариновых, то ли апельсиновых деревьев, который рос, ширился и поднимался к небу.
Отряд тронулся в путь всё по той же мокрой инкской дороге, которая, постепенно петляя, забирала вверх. Впереди по-прежнему был Сальвадор. Капитан какое-то время шёл рядом, потом он, по своему обыкновению, принялся ходить вдоль цепи отряда, проверяя, всё ли в порядке.
Глаза капитана смотрели и не видели, а в голове его всё звенел и звенел своей нескончаемой, томительной канителью менуэт Баха, и было капитану зябко и сыро от ветра, что бушевал в его душе – ветер был осенний, он жалобно стонал, кружа последние поблекшие листья, сыпал холодной моросью и сжимал, давил сердце томлением, и тогда чудились капитану сладкие речи, и сияющие счастьем глаза, и бесконечные ласки любви, но он тут же одёргивал себя, с горечью понимая, что это лишь одни несбыточные грёзы.