Партия - как это странно теперь звучит. На нее вдруг накатило историческое, даже философское настроение. Мы, человеки, слишком слабы, чтобы быть по отдельности, мы любим общественный порыв, когда радость и печаль разделяется поровну на всех, а, в сущности, все только сводится к одному, к страху перед смертью. Ведь вместе - и смерть не страшна. Это Верзяевы - индивидуалисты, им ни к чему товарищи, им самим хорошо, у них голова на плечах, верхнее тело, а не верхняя часть туловища. А для нас, сирых и обездоленных, только и остается какая-нибудь партия, лучше удачная, - Маша улыбнулась своему трагическому чувству юмора.
* * *
- Нет, есть вещи, недоступные человеческой логике, - говорил Иосиф Яковлевич, стараясь не смотреть на Марию, но то и дело упираясь взглядом в ее живот. - Я, наверняка, смешон, я, в ваших глазах, - смешной старый еврей - прошу вашей руки вместо того, чтобы развеять накатившие на вас события. Вот мои письма, - он достал из потертого портфеля ворох бумаг, - это письма больного ничтожного человека, они все неотправлены, я боялся, я не мог решиться, уж очень все это выглядит со стороны смешным и даже банальным. Профессор приударяет за своей аспиранткой, - он виновато улыбнулся, - да ведь не профессор, а стыдно сказать, доцент философии, да еще не просто, а марксистско-ленинской. Мария, я знаю, что я не могу понравиться, такой, такой... - он совсем отвернулся в окно, и, кажется, со слезами на глазах докончил, - я не могу быть без вас, Мария, будьте моей женой, пожалуйста.
Маша, завернувшая вдруг в это утро с работы к научному руководителю, совершенно обалдела от нежданных новостей.
- Так ведь я беременна, Иосиф Яковлевич.
- Вот и хорошо, - обрадовался кандидат философских наук, полагая, будто Маша цепляется за второстепенные обстоятельства, - у нас будет сын, я не много получаю, но у меня есть квартира, другая, отдельная, правда, я ее сдаю, но можно все вернуть, у нас будет дом, и мы там будем жить.
Маша молчала. Тогда Иосиф Яковлевич,с какой-то обреченной откровенностью, продолжил свою речь:
- Жизнь - чертовски простая штука, человеку нужно тепло другого человека, это все, этого достаточно, и не нужно ни денег, ни религий, ни философий, ну, то есть вы, конечно, не думайте, будто я совсем ничего не понимаю в житейских потребностях, я знаю, какие бывают трудности, если чего нет, но я сейчас о другом, о важном. Человек живет идеей, т.е. чем-то таким, чего нельзя отнять у него руками и присвоить, как вещь. Просто без этого человек погибает, опускается на дно, спивается, погибает, - вдруг он остановился и, помолчав мгновение, скорее подытожил, чем спросил: - Я вам совсем не нравлюсь?
Маша неопределенно качнула головой. Ей стало жалко этого пожилого человека, ведь никогда раньше она даже предположить не могла такого поворота, а теперь, когда она сошла с ума, о чем тут говорить? Господи, да и о чем они говорят? Что мне делать с этим? Она потрогала живот. Там определенно что-то происходило, что-то побулькивало, и иногда до того громко, что ей становилось неудобно перед научным руководителем. Зачем сейчас она пришла к нему? Да просто ей не хотелось идти на работу, потому что она все вспомнила, она теперь все вспомнила и знала - ничего той подмосковной ночью не могло быть и, следовательно, следовательно, она сошла с ума, или мир спятил. Ей нужен тот, кто писал эти проклятые послания.
- Так значит, вы мне писем не отсылали?
Конечно, нет, ни единой откровенной строчки, да и как бы он смог, он любит меня и, кажется, настроен серьезно. Тот, кто любит, должен выбирать слова.
Это все нужно как-то обозначить, чем-то назвать, найти какую-то душевную аналогию. Нельзя попадать в неизвестное место без малейшего представления о том, как оно устроено. Для этого есть, должны найтись, подходящие слова, могущие, наконец, обозначить самую неимоверную комбинацию. Итак, у нее будет иначе. Ее окружают добрые, сердечные люди, и отец Захарий, трезвый набожный бесплодный материалист, и ангел-товарищ Виктор, и, наконец, любящий ее научный руководитель. Они все порядочные люди и к тому же - мужчины.
- Я вам делаю официальное предложение. Не отвечайте сейчас... потом, позже, как-нибудь дайте мне знать...- Сквозь душевную сумятицу снова пробился голос Иосифа Яковлевича. - Вы молчите? Вы думаете, я сошел с ума? Да нет же, я все понимаю, я даже знаю, кто отец вашего ребенка.
Маша громко расхохоталась. Потом заплакала, но Иосиф Яковлевич уже этого не видел, он окаменел от внезапной, как ему показалось, слишком жестокой реакции.
* * *
Прошло еще две недели. Послания прекратились. Как будто их не было вовсе, но все остальное не проходило, и нужно было что-то решать, потому что дальше тянуть уже опасно. Это стало ясно совершенно случайно, кто-то из женщин на работе завел речь об абортах и, кажется, даже без причины, а просто по поводу какой-то телевизионной передачи, и Маша вдруг узнала, что неотвратимо надвигается момент, после которого всякое хирургическое вмешательство будет не только бесполезным, но более будет походить на убийство. Она даже несколько раз заговаривала на родственную тему с мамой. То есть, она даже прямо спросила, как, мол, та отнесется к появлению ребенка в их женском монастыре. Та совершенно спокойно отнеслась к этой идее и только поинтересовалась, а какое будет у ребенка отчество.
И здесь ей стало очень грустно и одиноко. Нет, она не заплакала, не сразу. Она пошла в свой уголок и только там зарыдала. Долгое, беспросветное одиночество вдруг накатило на нее с невиданной ранее тяжестью. Быть может, именно теперь, в эту минуту, она действительно осознала, что потеряла навсегда единственного любимого ею человека. Нет, бывали и раньше моменты отчаянной холодной пустоты, но так явно, так остро, почти физиологически она никогда не ощущала бессмысленности своей, никому не нужной жизни. Ведь раньше всегда была хоть какая-то надежда, было, порой невыносимое, больное ожидание звонка. Конечно, были и другие мечты и картины из воображенного далекого будущего, где у нее есть свой узкий семейный круг, где есть Он, и пусть она почти не верила в это, но все-таки была хоть какая-то слабая женская мечта. Будь проклята эта ее дурацкая идея, из-за которой она так долго тянула с ребенком.
Что же ей теперь делать? Что делать с этим чужим, возникшим неизвестно откуда в ее теле существом? Ведь она хотела не просто какого-то ребенка, она хотела их общего со Змеем дитя. Ну, пусть она была бы вечно одна, но у нее был бы сын или дочь, с его глазами, с его руками, с его отчеством. Куда же теперь ей податься? Она судорожно перебирала весь свой круг, не зная, на чем остановиться. Что же она должна думать, во что поверить? В то, что действительно Господь Бог решил на ней остановиться и она теперь всего лишь средство? Она вдруг перестала плакать и шепотом стала звать в пустоту:
- Если ты есть, если ты не сон, дай мне знак, подскажи, чем-нибудь, явись... - Она замолчала, подождала немного, как бы давая время для совершения чуда, но ничего не происходило. Тогда она повторила просьбу, упав на колени. Тишина. Ничто не шелохнулось в неподвижном объеме. Все застыло, омертвело, и даже старая выкрашенная бронзовой краской люстра, казалось, замерла в ожидании явления. Ничего, ни весточки, ни намека только с кухни донеслось позвякивание посуды.
- А, так ты молчишь, ты думаешь, достаточно сделал, чтобы я поверила, будто так все и есть? Ну так нет же, - она встала с колен, - если ты не дашь мне знать тут же, сейчас, в сию секунду, то я сделаю то, что придет первым в мою глупую голову. Слышишь, а придет в мою голову, скорее всего, то, что нужно мне избавиться от ребенка.
Скрипнула дверь и в щелке показалось испуганное лицо матери:
- Маша, ты с кем здесь разговариваешь?
- Сейчас же закрой дверь, - закричала Маша.