Что сейчас?..
Принять позу эмбриона, лечь на правый бок, подтянуть ноги к животу. Если боль ослабнет — звать на помощь… отца Петра, прочие ни к чему. Пусть хотя бы отпустит грехи и мои, и дурехи-Елизаветы. Но такое простое движение сделать было выше моих сил. Приступы участились, слезы застили мне глаза, а крикнуть я все еще не могла. Слишком больно.
Я спросила себя: боль или страх? Что меня держит? Все же: страх определенности. Приговор, второй за одни сутки, и не самая легкая новая смерть — не то, чего ты ожидаешь, когда только-только смогла принять, что жизнь твоя изменилась. И ничего больше нет, кроме вяжущей темноты, неизвестности «завтра», ветра и дождя за окном и боли, которая не отпускает, и холода, которого не должно быть. И огня.
Мир порвался на два полотна — черное, когда боли нет, и красное, когда приступ. И в какой-то миг черного я повернулась на правый бок и крикнула так, что стало еще больнее. Легкие словно разорвало, меня в тот же миг замутило, а потом все, что я ела с таким аппетитом, в мгновение ока оказалось на деревянном полу.
И мне стало легче — но ненамного.
Теперь я могла кричать, дышать и вырываться из десятков непонятно откуда взявшихся рук. Полотна трепыхались как флаги, перемешиваясь и хлопая, звучали резкие голоса — я орала, чтобы все убирались вон, чтобы перестали меня тормошить, трогать, прикладывать холодные тряпки, мне и так бесконечно холодно, будто меня нагую выгнали на мороз. Чтобы перестали пробираться в мой охваченный пламенем мозг визгами, охами, стонами и командами, чтобы я могла сгореть в этих боли и пламени уже как-нибудь, но одна, без любопытных, сочувствующих, причитающих. Но меня держали чьи-то сильные руки, вливали в рот противное как горькая слизь дерьмо — неудивительно, что я избавлялась от него без промедлений, но кто-то был упорен как танк, черт побери…
Когда все кончилось, я не знала. Я открыла глаза, не поняв сперва, где оказалась, но вспомнила сразу, не успев задать который по счету глупый вопрос. В комнате пахло приторными травами, и меня замутило от запаха, я застонала — мое тело и так было выжжено донельзя часами беспощадного приступа.
Я лежала на боку, на моем лбу была мокрая тряпка, и солнечные лучи уже пролегли на пыльном полу. Значит, день, и может, и не один миновал. Но я жива, и мне почти даже не больно.
На чьи-то шаги я дернула головой, чужая рука меня остановила, а следом мне сменили тряпку.
— Премудрейший хранит вас, барышня, — услышала я голос Авдотьи. — Воистину промысел его неисповедим! Как я к вам прибежала, а тут и Лука с доктором! А вы вся метались, я уж думала за отцом Петром слать…
— Я тоже, — выдохнула я и закрыла глаза. Что это было?
Авдотья присела на край кровати и погладила мою руку.
— Что Степанида? — спросила я. — Доктор смотрел ее?
— Смотрел, барышня. И строго велел лежать. Строго-строго, — повторила она мне как маленькой. — И вам велел лежать, а мне, как вы очнетесь, позвать его.
— Так он здесь? — вяло удивилась я. — Скажи мне… откуда слух, что Степанида от моего брата прошлый год понесла?
Мне удалось повернуться так, что я теперь Авдотью неплохо видела. Моя горничная выглядела неплохо для человека, который провел бессонную ночь, а что она не отлучалась от моей постели, я не сомневалась. Авдотья громко вдохнула, закрыла рот ладонью, а я не знала, как трактовать этот жест. Но торопить ее, лишний раз выговаривать слова я все еще была не в состоянии.
— Да простит меня Преблагой, — не отнимая руки ото рта, произнесла Авдотья. — Кому же такое в голову-то пришло, барышня, когда барин-то и был у нас в доме всего раз и заездом? А так все картежничал с его сиятельством… Все, что вы ему дали, все деньги, тогда же подчистую и проиграл. А вы — Степанида… — Она наконец убрала руку, выпрямилась. — Я уж говорю — дядя Лука, подправьте дверь, чтобы я эту бабу закрыла, а то того и гляди, побежит опять под мужнину горячую руку! Он ее смертным боем, а она ему в ноги и слезами их поливает. Ох, барышня, запереть бы ее тут да кандалы надеть, чтобы не сбежала, а Егора — в солдаты!
А она на редкость целеустремленная, подумала я. И неглупа. Понимает, кто ей союзник, хотя желание защитить сестру объяснимо. Брата продали на сторону, Степанида у нее единственная родня. «Дядя Лука», может, ей и не дядя, просто так, зовет как привычнее.
— Слушай меня, — попросила я, потому что дела не ждали. — Передай Анне все как скажу и Луке. Все припасы, что в амбаре, перенести в пустые комнаты по ту сторону дома. Поняла? Три комнаты пока хватит. В первой комнате отдельно — овощи, и все разложить так, чтобы не кучей, а рядками. Прежде чем раскладывать, посмотреть, что испорчено, что вот-вот гнить начнет, а что хорошее. Хорошее разложить, траченное на корм скоту пустить, а что вот-вот испортится — впрок наготовить. Поняла?