Что?.. Я спрятала лицо в сгибе локтя. Какая зима, зима давно кончилась! О чем он и почему столько обреченности в его голосе?
Мы ехали вдоль полей. Я подняла наконец голову, смотрела по сторонам. Нежная листва — свежая, яркая, трава пробивается, сухая земля. По полю ползет чахлая лошаденка, а рядом с ней впряглись в плуг два мужика… Река, мой Рубикон, бежит справа, и в ней возятся со стиркой какие-то бабы. Бежит мальчишка с узелком в руке.
Я не понимала. Что это такое? Галлюцинации? Предсмертный бред? Почему такой явный, с голосами и запахами? Почему он такой логичный? Кто эти люди рядом со мной?
Я повернулась к старосте. У мужика, который правил лошадью, я все равно могла рассмотреть только сгорбленную усталую спину.
Староста понял меня по-своему, быстро забормотал:
— Брешка, барышня, речка быстрая, да там излучина вниз по течению, ежели кто тонет, в ней сразу находится. Главное, чтобы в омут не унесло, тогда пиши пропало… И Федота найдем, даст Преблагой, и коляску, и лошадь, может, и выбралась, — оптимистично утешал меня он. — Все ж таки лошадь-то графская, за лошадь я отвечаю. И кошель отыщут. Али не было денег? Не дали?
«Не знаю», — хотела сказать я, но ответила:
— Я не помню.
Меня начинало знобить, несмотря на всю оказанную мне заботу. Я понимала — не от холода, от нервного потрясения. Что я такое?
Телега поднялась на пригорок, и я увидела впереди белый дом.
Громкое слово, почти как символ. Вокруг дома — редкий и запустелый сад, по двору ходят куры, отыскивая зерно… или что клюют куры? Все, что найдут? Дорога ухабистая, телега крепкая… Мысли скакали, я не могла сосредоточиться. И чем ближе мы подъезжали, тем сильнее я хмурилась. Вот этот дом… Случись мне увидеть его… раньше? Прежде? В той жизни? Как назвать то, что я только что безвозвратно потеряла? Я поостереглась бы заглядывать в эти развалины. Видно, как покосилась крыша, как стены опасливо ползут трещинами, местами выбиты стекла и забиты деревянными досками. Куда меня везут и зачем?
— Ничего, барышня, сейчас найдем чем печь протопить, Авдотья вас обмоет, переоденет. А может, баньку?
Я услышала знакомое слово. Настолько мне близкое, понятное и родное, что дернулась и вцепилась в руку старосты:
— Да!
— Кузьма? — громко крикнул староста — видимо, возница наш был глуховат. — Слышал? Барышня баньку изволят!
Барышня изволят доктора. Психиатра. Ох, как он мне не один раз уже помогал — и с депрессиями, и с паническими атаками. Прежде чем я окончательно встала на ноги, прежде чем смогла позволить себе ошибаться, сколько раз я была на грани отчаяния? Бессонница, постоянный упадок сил, провалы в памяти, беспричинные слезы. Но я же справилась, я же смогла. Я выстояла. Мне было сложно, на мне висели кредиты, моя квартира была в залоге и жрать мне было дома почти и нечего, а костюм мой стоил как три зарплаты офисного работника средней руки… Я выглядела как миллионерша, а худа от недоедания была настолько, что вслед шипели от зависти все женщины, кто меня видел. И так бесконечные десять лет, пока имя Вероники Маркеловой не стало ведущим брендом. Зажигающая звезды — так мне льстила отечественная журналистика. В Европе меня, впрочем, не знали — я не зарилась на мировой масштаб.
Как меня теперь зовут? Кто я такая?
Мне снова предстоит пройти этот путь — с нуля до самого верха? Я выстою? Я смогу? У меня, возможно, есть выбор. Совершенно точно здесь нет войны, крестьяне настроены не агрессивно, обращаются со мной если не с уважением, то с почтением, больше того — они мне служат. Эти земли как-то обрабатываются, дом… дом в залоге или же нет, у кого бы это узнать, но есть ли разница? Для меня есть ли разница здесь и сейчас?
Если бы мне предложили купить такую развалину за бесценок, я триста раз подумала бы. Иногда, и я не знала тому причины, подобным строениям давали статус «памятника архитектуры», и мне всегда хотелось поймать хоть кого-то разбирающегося и спросить, что выдающегося в обычной усадьбе? Ее построили без единого гвоздя двенадцать девственниц из самана, замешанного на крови единорога? Этих «памятников» торчало по всему Подмосковью сотни, и никого, кроме фотографов-экстремалов, они не привлекали. Они рассыпались в прах, напоминая, что нет ничего вечного — ни камня, ни ценности…
Прямо на моих глазах из ступеньки крыльца вывалился кусок, хотя никто и ногой туда не ступил. Староста вывел меня из телеги, предварительно раскутав, а потом, не успела я зайти на порог, на меня налетела пчелой полная женщина лет сорока. Сорока? Пятидесяти? Тридцати? У мужчин еще можно было как-то определить возраст, женщины же здесь — к нам вышли еще две — являлись какими-то тенями. Платки, бесформенная одежда и настолько измученные, обреченные лица, что от них хотелось сбежать. Или закрыть глаза, чтобы не видеть во взглядах этих несчастных нечто, что я затруднялась определить. Тоска? Смирение? Злоба? Или все сразу?