Задержка была еще невелика, но Вера, знавшая, как в подобных случаях волнуется сам Берг, отчего—то испугалась. К Тасе на ночь глядя идти ей совсем не улыбалось, кроме того, она теперь боялась отойти от телефона, но Тася, будто обо всем догадавшись, пришла к ней сама и раз за разом стала пытаться навести разговор на Нафтали, Веру и себя. Вере, однако, было не до того. Впрочем, Тася видела, что Вера не в себе, и даже предложила переночевать у нее, а когда Вера отказалась, сходила домой и принесла ей еды, потому что у Веры не было ни крошки.
Утром Вера принялась звонить в Саратов в заводоуправление, телефон которого Берг ей на всякий случай оставил, дозвонилась только через три часа, но где Берг, там не знали. Потом в справочной ей дали телефон пароходства, и она, выяснив, что “Максим Горький” пришвартовался в Саратове точно по расписанию, позвонила и в обком, и в горком партии, но везде ей отвечали, что ничем помочь не могут — Иосиф Берг у них давно не появлялся. С матерью она теперь созванивалась каждый вечер, но и в Ярославле от него по—прежнему ничего не было.
Больше заставить себя сидеть в Грозном и сходить с ума Вера не могла и решила, что ждет еще одни сутки, если же Ося не объявится, сама поедет в Саратов и постарается хоть что—то выяснить на месте. В конце концов, он мог сойти где—нибудь на полдороге. Конечно, это было не очень на Осю похоже: ничего и никому не сообщив, куда—то исчезнуть, но пару раз на ее памяти он выкидывал довольно странные номера, и сейчас она уговаривала себя, что все может быть.
В сущности, она уже понимала, что чуда не будет и завтра она так и так поедет в Саратов, даже позвонила на вокзал и выяснила, на каком поезде ей надо ехать и когда он отходит. Перевод от Оси должен был прийти только двадцатого августа, своих же денег у нее не оставалось ни копейки, тогда она позвонила Тасе, попросила одолжить сколько та может, а если может, то и занести. Денег у Таси оказалось немного, у Эсамовых они никогда не задерживались, но хотя Вера могла позвонить и Томкиным, и Закутаевым, она почему—то решила этого не делать. Тася принесла ей деньги уже через час, она понимала, что случилось неладное, все—таки она очень хотела с Верой переговорить, и когда увидела, что опять не получится, ушла огорченная.
Поезд, на котором Вера должна была ехать, отправлялся в полседьмого утра, и она, чтобы привести себя в порядок и собраться, встала засветло. В город она вышла, когда уже рассвело, народу на улицах было много, и Вера почему—то этому обрадовалась. Поезд был непрямой, на Кавказской ей надо было пересесть, так что она знала, что будет ехать больше суток, но приходил он в Саратов утром, и это ее как раз устраивало. Утром и днем можно было что—то делать, куда—то ходить, спрашивать, узнавать, по ночам же ей теперь никак не удавалось заснуть, и ждать, когда рассветет, было невыносимо.
В Саратове Вера провела три дня, бегая, будто челнок, от заводоуправления к горкому партии и обратно, но нигде никто ничего не знал или не хотел с ней разговаривать. Она уже понимала, что там, куда ходит, она ни от кого ничего не добьется, даже понимала, что ей надо идти в управление НКВД, но решиться на это никак не могла и в конце концов сказала себе, что сначала дождется “Максима Горького”, возвращающегося из Астрахани обратно в Саратов. Узнает на нем, доехал ли сюда Берг. Все—таки в ней теплилась надежда, что он с девочками просто не доплыл до Саратова, сошел где—то на полпути или, наоборот, повез их дальше в Астрахань. Мужчину с тремя маленькими девочками на корабле наверняка должны были запомнить.
“Горький” пришвартовался в Саратове девятнадцатого августа и, когда те, кто должен был сойти, сошли и команда освободилась, она прямо у трапа стала всех подряд спрашивать о Берге. Первые же два матроса и, главное, официантка, как раз его с девочками кормившая, сказали ей, что они сошли именно в Саратове.
Тем же вечером она, забрав из гостиницы вещи, поехала в Москву, убедив себя, что теперь единственный шанс спасти Осю — пробиться на прием к наркому Троицкому — его непосредственному начальнику. Но в Москве Троицкий, хотя они были хорошо знакомы, принять Веру наотрез отказался, никто из его заместителей разговаривать с ней тоже не стал, чиновник же, к которому Вера наконец пробилась, едва она вошла, принялся кричать на нее, что хватит как идиотке туда—сюда носиться по стране и отрывать людей от работы, давно пора возвращаться в Грозный, по месту прописки, и ждать ответа на свои запросы там. После этого надеяться ей уже было не на что.
Денег, чтобы вернуться в Грозный, у Веры не было, и она, с трудом наскребя на билет до Ярославля, приехала к матери совершенно безумной. Ни о чем не могла говорить, только ревела и, как старая баба, причитала, что больше никогда—никогда не увидит Осю. В конце концов мать, которая выглядела ничуть не лучше, не выдержала и не хуже того чиновника стала орать на нее, что она всегда знала, что ее Ося всех погубит, никогда не сомневалась, что он самый настоящий вредитель, а ей, дуре, сейчас не о своем поганом мужике думать надо, а о том, как девочек, дочек собственных, выцарапывать.
У родителей Вера провела меньше суток и, взяв деньги, через Москву снова поехала в Саратов. Теперь она сразу же пошла в управление НКВД, но и там никто с ней разговаривать не захотел. Ей только, как и в Москве, было сказано, что она должна вернуться по месту прописки и оттуда в письменной форме сделать запрос. Она пыталась узнать и про Осю, и про девочек отдельно, отдельно ему и каждой из них послать передачу, но результат всегда был один, и она, без толку протыкавшись то туда, то сюда неделю, как ей и было велено, поехала обратно в Грозный.
Возможно, потому, что она почти совсем не спала по ночам, дремала неподолгу лишь в поезде, она была в каком—то раже, и в Грозном ее хватило и на то, чтобы послать в Саратов запросы, и чтобы распродать мебель, покупателей она подыскала давно, еще в начале лета, когда стало ясно, что они уезжают, и на большое письмо Сталину, к которому она приложила “Емельяна Ярославского” и на две трети готового Ленина.
После этого ей все сделалось вдруг безразлично, и она почти перестала выходить из дома. Почему—то и на письмо Сталину надежд у нее не было. Целыми днями она или сидела, или лежала на кушетке, в двух других комнатах не осталось ни одного стула, и там она садилась прямо на пол, а то попросту ходила из комнаты в комнату.
Она как будто ни о чем не думала и ни о чем не помнила. Раз в три дня, чтобы не пугать Веру, всегда в одно и то же время звонила мать, но Вера, хоть и знала наверняка, кто это, все равно каждый раз бросалась к телефону, будто это Ося, а потом, когда слышала в трубке голос матери, не понимала, что должна ей сказать, для чего она вообще опять ей звонит. Городских звонков почти не было, Грозный — город маленький, и уже к ее приезду все знали, что Иосиф Берг арестован и звонить его жене нечего.
Оставшись одна, она мало ела: не хотелось, да и не могла заставить себя пойти на рынок, не следила за собой, иногда по многу дней даже не умывалась и скоро совсем опустилась. Еще хуже было то, что из—за нервов у нее началась какая—то экзема, по телу пошли язвы, гнойники, так что ей теперь казалось, что она, как Иов, гниет заживо.
Из старых друзей к ней заходили лишь Нафтали с Тасей, и Вера видела, что он приходит не один, потому что боится ее — неприбранную, покрытую гнойниками старуху. Всякий раз Эсамовы приносили ей немного денег и еду, причем Тася трогательно старалась принести то, что Вера особенно любила. Дважды подряд — это было уже в конце сентября и в начале октября — они даже вывозили ее на шашлыки. Вера знала, что уговаривал всех и организовывал это, конечно, Нафтали, но она понимала и то, как много, что другие поддались на его уговоры и согласились.
Вера уже месяц не выходила из дома и, когда первый раз села в машину и всех их вместе увидела, так была тронута, что заплакала. И все же никакой радости эти поездки ей не доставили. Сначала они ехали молча, всем надо было притерпеться, привыкнуть к новому раскладу, к ее нынешнему виду, а потом заговорили, будто ничего не случилось, будто все в порядке, и Иосиф не арестован, а просто по своим нефтяным делам уехал в Саратов. Но огорчилась она не этому, а когда вдруг поняла, что и без нее они продолжали каждую неделю ездить в горы.