Знаменит Эсамов был, между прочим, и тем, что к своим собакам относился до крайности уважительно, звал по фамилии бывших владельцев псарен, никогда не забывал ни титулов, ни чинов. В Грозном считалось, что он делает это в насмешку, но Вера была уверена, что Эсамов просто отчаянно тоскует по той жизни, когда большие охоты были часты и обычны, по жизни, которую ему самому почти не удалось застать.
В горах, где Нафтали проводил едва ли не больше времени, чем в Грозном, он на пару с Михаилом занимался селекцией, учил и натаскивал свору, охотился же сравнительно редко. Слаженные, точные действия собак доставляли ему огромную радость, он буквально ликовал; когда же, наоборот, что—то не ладилось, сразу впадал в совершенный мрак. Михаил знал это и каждый раз принимался втолковывать Эсамову, что только настоящие охоты, только привычка собак к дичи, к погоне, когда они выкладываются до последней капли, может выучить свору. Нафтали понимал это не хуже Михаила и все равно охотился со сворой только если приезжали гости, хотя с ружьем и одной—двумя собаками по—прежнему ходил много.
Несмотря на малую тренированность, охота у него была хорошая, так что приезжие обычно оставались довольны, и все—таки славился он больше как селекционер, чем как охотник. Возможно, ему не хватало азарта, возможно, мешала привычка к одиночеству, но необходимость следить, управлять и направлять огромную свору и добрый десяток охотников чересчур быстро его утомляла. Вера, впрочем, считала, что дело в другом, что для настоящего охотника он слишком боится провалов; и правда, когда его собаки сбивались в кучу, превращаясь в бессмысленно лающую стаю, он даже не пытался ничего поправить, оставлял все на Михаила и, ни с кем не простившись, уезжал обратно в город.
Михаил, как раньше его знал Эсамов, был человеком молчаливым, привыкшим разговаривать разве что с собаками, но здесь, в горах, он, словно вдруг догадавшись, что все то, чем он жил: псарни, своры, гоны, травли — гибнет или уже погибло, решил, что именно он должен сохранить не только собак, но и вообще все, до охоты касающееся. Повторяя своего старого барина даже в интонации, он при полной поддержке Нафтали принимался теоретизировать, рассказывать бесконечные истории и байки. Многое, конечно, было взято им из того, что он сам слышал в молодости, часто и речь была совсем не его, но, бывало, он те же истории рассказывал так, как привык говорить с собаками, и тогда у него получалось на редкость хорошо. Нафтали, хотя и работал с Михаилом почти что на равных, при чужих брал на себя роль барчука, которого умный, много чего повидавший дядька учит уму—разуму. Он вообще всячески выставлял Михаила вперед, так что в том, что тот скоро приобрел славу едва ли не лучшего псаря и все московское начальство стремилось переманить его к себе, нет ничего удивительного. Впрочем, оставаясь с Михаилом на псарне один, Эсамов все равно вел себя с ним как младший.
В Грозном их было четыре семьи, они перезванивались едва ли не каждый день, а раз в неделю, как правило, в субботу, вместе выбирались в горы на шашлык. Душой их компании, без сомнения, была Вера, а мажордомом — Эсамов. Он лично покупал на базаре специи, выбирал и резал барашка, а потом священнодействовал у мангала. Он любил горы, любил все, что делалось под открытым небом, и в этих их вылазках всегда был весел и легок, радовался, как дитя. Пока он жарил мясо, другие обыкновенно уходили на прогулку, но Вера чаще всего оставалась с ним. Никакого напарника ему не требовалось; она помнила, что когда—то, на заре их знакомства, предлагала ему порезать мясо, лук, помидоры, но любую помощь он мягко, боясь ее обидеть, отклонял, и теперь она привыкла, что просто устроится на коврах, которые они привозили из Грозного, и будет смотреть, как он готовит.
Она знала, что в Грозном ему жить совсем не легко, что он вообще человек не городской, это знали и другие, и то, что это было так, — ему, пожалуй, даже помогало. Вера твердо верила, что потому большие чистки и обходили Эсамова стороной, а отнюдь не по причине его московских связей. Все же она боялась за него, чувствовала, что и раньше, и сейчас он висит на волоске — следующая волна арестов может его не миновать.
Стоило им вот так остаться вдвоем, когда ей ничего не мешало, она будто вживую видела, как на весах взвешиваются и эта его странность, и его московские связи; каждый раз чаши медленно ходили вверх—вниз, и все—таки в конце концов получалось, что на этот раз его брать не должны, и она успокаивалась. Она во все это погружалась, потому что боялась, что не сумеет его предупредить, предостеречь, она безумно этого боялась и, увлекшись, почти забывала, что пока он здесь, что он, слава Богу, жив и на свободе. Она забывала, что тут, в горах, всё — его, и он все умеет, знает каждую тропу и каждый источник, знает и травы, и выходы соли, где собирается зверье. Наконец, вспомнив об этом, Вера, словно девочка, радовалась, что ему здесь так хорошо, и спешила сказать Нафтали что—нибудь доброе. Наверное, именно поэтому, когда примерно год назад многим из их маленькой компании стала надоедать обязательность этих выездов: за неделю накапливалось множество дел и с детьми, и других — Вера с такой страстью бросилась защищать субботние шашлыки. И они тогда ей уступили, даже написали конституцию своего маленького кружка, где первым номером шли эти самые поездки в горы.
Вера знала, что он любит ее, она тоже его любила, но только как ребенка, как если бы он был ее сыном. Он любил ее безумно, но был с ней тих, кроток, словно раз и навсегда согласился довольствоваться тем, что она была готова ему дать, не требовать ничего больше. Может быть, оттого, что все их отношения начались в городе, где он никогда не понимал, как нужно себя вести, что тут позволено, а что нет, она знала, что он никогда не рискнет сделать хоть что—то, что сейчас или когда—нибудь позже огорчит ее, о чем она будет сожалеть. Поэтому она чувствовала себя с ним в безопасности, была спокойна и умиротворена.
Когда Вера с мужем и дочерьми только приехала в Грозный и их с Эсамовым познакомили, она тут же от разных людей услышала, что он очень увлечен дочерью местного начальника НКВД. Чеченские законы на сей счет суровы, и он бы, наверное, не рискнул их нарушить, но дело еще не зашло так далеко, когда повернуть назад уже нельзя. После того, как предполагаемая помолвка отменилась, ничего криминального не произошло, хотя знатоки местных обычаев говорили ей, что, пусть не вражда, но неудовольствие между двумя семьями осталось. Это был плохой знак, и в том, что произошло, виновата была она одна. Вера всегда помнила, что из—за нее, из—за любви к ней он не породнился с семьей, которая единственная могла его защитить.
Он настолько был в ее власти, настолько послушен и зависим от нее, что и другим, и ей самой было ясно, что, пока она здесь, он ни с кем не сойдется. Ее это огорчало, ей всего этого было чересчур много, и часто, устав, она ни с того, ни с сего заводила разговор о его браке. Так было и в горах, и в Грозном. Вера начинала, потом ждала, что скажет он; Эсамов, как всегда, уклонялся, и она, рассердившись, сама предлагала ему один вариант за другим. Еще больше она ярилась оттого, что он на все соглашался, будто и вправду по малости лет находился в полной ее власти.
Уже через полгода после переезда в Грозный Вера была в курсе всех местных проблем и отношений. Знала, кто из какого тейпа может быть ему достойной парой, находила самых красивых невест и даже делала кое—какие шаги, чтобы свести их. У нее было трое детей, но все дочери, он же как бы был готов сделаться ее старшим сыном, и она занималась им с восторгом. Я уже говорил, что он был послушен, и все же в последний момент он каждый раз ускользал, и тогда, едва они в субботу оставались одни, она приступала к нему, требовала, чтобы он ответил ей, прямо, честно ответил, чем не подходит та или эта, чего он ждет, почему не женится и не родит детей.