Она писала о том, как подруга императрицы, облагодетельствованная ею, поднятая из грязи в князи, предала ее; будто воровка, украла у нее, своей государыни, супруга-царя Александра III. Императрица была существом слабым, боязливым и донельзя наивным. В Петербурге в Зимнем дворце, а летом в Павловске она жила, будто в заточении: никого не видела, никого не знала и все думала, что, может быть, здесь, в России, так принято. Муж за пять лет лишь несколько раз приходил на ее половину, и к собственным детям ее почти что не допускали, отговаривались то одним, то другим, видела она их всего два раза в неделю и редко когда больше чем по полчаса. И про это она тоже думала, что здесь, наверное, так издревле повелось.
Ничего плохого ей в голову не приходило, она просто ни о ком не умела думать плохо, и если бы нашелся какой-нибудь доброхот, сказал ей, что царь живет с ее фрейлиной Гретхен, будто со своей законной женой, даже почти этого не скрывает, она бы никогда не поверила. Но доброхотов не было, при дворе давно было известно, что, если не хочешь испортить с царем отношения, разговаривать с императрицей надо поменьше, лучше ее вообще не замечать, так что за первые пять лет брака она если с кем подолгу и разговаривала, то лишь с Гретхен и каждый раз, святая душа, радовалась, что не послушала мать — взяла ее с собой в Петербург.
Дважды Гретхен уезжала в Германию и, к сожалению, именно тогда, когда Мария Федоровна была беременна и рядом ей особенно недоставало близкого человека. Из-за этого, прощаясь с Гретхен, она оба раза не могла удержаться, плакала, но все равно отложить ее отъезд не пыталась, лишь завидовала немножко. В этой наивности, в этом неведении Марии Федоровны было ее спасение, страшно представить, как бы ей пришлось, узнай она, что Гретхен уезжает вовсе не в Германию, а в Ревель и там ждет, когда разрешится от бремени ребенком, зачатым ею от того же Александра III. Что те несколько раз, когда муж приходил к самой Марии Федоровне, он делал это по наущению Гретхен, которая, чувствуя, что должна забеременеть, хотела, чтобы дети у нее и у императрицы родились в один месяц.
В свою очередь, и это была не просто блажь, вместе с царем Александром III они сговорились воровским образом подменить его детей от Государыни своими и одному из них, когда придет время, оставить Россию и трон. Так что те дети, с которыми она дважды в неделю по часу играла и разговаривала, были детьми Гретхен; своих же собственных детей, детей, которых она зачала и выносила, ей в жизни увидеть было не суждено. Когда они немного подросли, их как бы в приданое отдали одной провинившейся фрейлине, по совпадению тоже Марии, и выдали ее замуж за средней руки самарского чиновника Илью Ульянова.
Дальше Вера предполагала, ничуть не отступая в сторону, рассказать о жизни Ленина в семье Ульяновых, написать про старшего брата Александра, который в 1903 году узнал о своем истинном происхождении из письма пастора, исповедовавшего лежащую на смертном одре Гретхен и посчитавшего своим долгом все это ему сообщить. В письме было множество мельчайших подробностей, которых никто, кроме Александра III, Марии Федоровны и самой Гретхен, знать не мог, так что то, что это правда, сомневаться не приходилось. Александр Ульянов написал тогда Николаю II письмо, искренне веря, что тот, как раньше он сам, просто находится в неведении насчет истинного положения дел, а когда оно ему станет известно, он немедля покинет российский престол и передаст его в руки законного владельца. К своему письму он приложил копию послания, полученного от пастора.
Через верных людей Ульянов точно знал, что его письмо дошло до адресата, но ничего, чтобы восстановить справедливость, предпринято не было, Николай II ему даже не ответил. И тогда Александр решил, что наименьшим потрясением для его несчастной родины будет, если он сам убьет узурпатора. В свою очередь Ленин узнал о причинах, толкнувших старшего брата на цареубийство, из письма священника, исповедовавшего Александра накануне казни. Так что, когда в октябре семнадцатого года Ленин, возглавив пролетарскую революцию, победил, он не чужое похитил, а взял наконец свое законное.
Строго говоря, эта фабула была готова у Веры уже довольно давно, и теперь, в горах, она расцвечивала ее все новыми романтическими и вызывающими слезы подробностями, так, чтобы судьба Ленина, у которого подлый царь и проклятая немка украли трон, никого бы не могла оставить равнодушным. У нее у самой все чаще и чаще лились слезы, но, утешившись, она понимала, что пишет хорошо, раз сама плачет над этой печальной историей. То, что она сделала за день, вечером, когда они садились у камина, Вера обязательно читала Эсамову. Он помешивал угли, приносил со двора сухие сосновые поленья, а она читала и читала, изредка поднимая глаза и радуясь, что он, как ребенок, всему этому верит, что глаза его горят, и он хоть сейчас готов взять шашку, сесть на коня и пойти в поход за Ленина. Она смотрела на него и думала: почему Тася, хоть родила Эсамову уже двух детей, ничего не хочет и ничего не пытается поменять, почему, хотя прекрасно знает, что отношения Веры и Нафтали совершенно платонические, все равно ведет себя так, будто Вера — настоящая жена Эсамова, а она, Тася, — терпимая из милости наложница.