Господи, молила она ее, как мало он тебе недодает и как много зла из-за этого происходит, как много страдает невинных. Она хорошо говорила; и Аллилуева верила ей, чем дальше, тем больше верила и только жаловалась, как редко он ее в последние годы навещает, и даже когда приходит, как ей с ним плохо, каким он сделался ей противным и чужим. А Вера и это перетолковывала, и это равняла и выглаживала, и так получалось, что богу и отдых нужен, и новые впечатления, и что правда не одна, не одна ее правда на свете, и эту другую, самую важную правду Аллилуева не видит, потому что стоит к ней чересчур близко.
И сразу, пока Аллилуева все это обдумывала и не находила, что ей возразить, откидывала голову назад и снова приближала, и глаза щурила, прикидывая, можно ли из близи разглядеть большую правду или и в самом деле надо отойти от нее и только так смотреть, Вера говорила ей, что она, Аллилуева, должна все делать, чтобы богу было хорошо, об одном этом она и должна думать. Не тревожить его, а быть тихой, кроткой, ласковой, быть послушной и смиренной, и тогда народ на нее как на заступницу будет молиться, сделается она для народа матерью, ангелом-хранителем.
Вера говорила ей, что часто слышала от своего отца, дьякона, что когда в русской церкви канонизировали нового святого, то больше смотрели не на то, как он жил — всегда праведно или случалось, что и грешил, — а на то, сколько людей приходят к его могиле на поклонение, скольким он сейчас, уже после своей кончины, помогает, и если с каждым годом народа к нему идет все больше и больше, все больше православных молит его о заступничестве, значит, он и впрямь святой, и впрямь к Богу близок. Так и Сталин, говорила Аллилуевой Вера: сколько людей к нему обращается, сколько любят, молятся на него, с ним одним все свои упования связывают, и с каждым годом больше и больше…
Чтобы Аллилуевой не было так уж обидно, Вера говорила ей, что это сейчас Аллилуева уговаривает себя, что никогда не любила Сталина, она сама знает, какая это неправда: долгие годы они друг без друга дня не могли прожить, это была настоящая большая любовь, о которой мечтает каждая женщина, но совсем не каждой она дается, например, у нее, Веры, ничего подобного в жизни не было. А потом эта любовь затихла, как бы заснула, но он, Сталин, — бессмертный бог, и все, что с ним связано, — тоже бессмертно: она не умерла, а лишь затаилась, как живое зимой. Срок придет, и она возродится с такой силой и мощью, с таким буйством, какого в природе никогда раньше не бывало. Если с чем это можно сравнить, то только с любовью самого Сталина к народу и с ответной любовью народа к Сталину. Вот во что превратилась их со Сталиным любовь, и не печалиться ей надо, не пытаться с горя удавиться, а радоваться и ликовать, какая большая была между ними любовь, если теперь ее хватило чуть ли не на всю страну. Она рассказывала ей эту правду, всамделишную правду, как у себя в башкирской школе сказку, день за днем, и радовалась, потому что видела, что Надя слушает ее и ей верит.
Она цитировала ей Евангелие, она с детства любила его, хорошо помнила и теперь то и дело цитировала. Так что получилось, что не только она, Вера, говорит Аллилуевой, но и то же самое ей говорит Христос. Печалится, как много званых и как мало избранных, скорбит, сколь многие не поверили, не приняли, особенно же те, кто был ближе других. Как в церкви во время проповеди ее отец, она возглашала словами Спасителя: где матерь моя и где братья мои — и отступала, уходила к ученикам. Эта тема — устройство человеческого зрения — волновала ее безмерно, она возвращалась к ней снова и снова, говорила, что близкое зрение — оно очень мелкое, холодное и лукавое, в нем сомнение, колебания и совсем нет веры, даже грана нет. Чтобы увидеть истинного бога, надо от него отойти, отдалиться, чтобы он был на горе, а ты внизу, в долине, и тогда в тебе, будто второе дыхание, откроется другое зрение, ничего мелкого уже не различить, да оно и не нужно — ты видишь только то, что в самом деле имеет значение.
Сталин сразу заметил и оценил все, что она делала, но ничего ей не говорил. Одно время он так хорошо показывал, что ничего не видит и не замечает, что она даже боялась, одобрит ли он ее, когда все откроется. Но хотя этот страх в ней был, она не отступала, и вслед за Аллилуевой расширяя и расширяя круг, в полгода включила туда и остальных близких к Сталину людей. Даже те, кто по-прежнему звал его Кобой, пусть так же не сразу, как Надя, но начали понимать, что Сталин — бог, проникаться этим больше и больше, а потом самые способные в свою очередь принялись это проповедовать и об этом свидетельствовать.