Сырой вечерний воздух охотно подхватывал звонкие металлические звуки и нес далеко от хутора — к селу, за реку, к ферме, за луг…
Сивый, заслышав звуки, поворачивал голову, высматривал Афанасия, ждал: вот отстучит молоток, затихнет на заимке, тогда придет на луг хозяин, и они пойдут к реке.
Всяких людей встречал Сивый на своем веку. В молодые годы он как-то и не принимал их всерьез. Он пасся в табуне сам по себе, а люди жили в селе сами по себе. Повстречает, бывало, в поле человека, любопытно вскинет голову и отбежит прочь — так было спокойней.
Но однажды (как это случилось — он и по сей день не может понять) что-то колючее и хлесткое обвилось вокруг шеи, рвануло в сторону и сбило его, полудикого пятилетнего неука, с ног. Люди набросились на него, долго и противно окутывали арканами, совали в рот что-то холодное и противное на вкус. Когда они отпустили и разбежались, Сивый вскочил. Но то же колючее и липкое обожгло шею, морду, губы…
Спустя неделю его вновь повалили в загоне — легчали. Пахло непривычным и раздражающим. Что-то острое обожгло в паху, боль оглушила жеребчика. И он, теперь уже меринок, в бессильной злобе храпел, целя на мужиков налитые кровью глаза.
Много времени истекло с той поры. Сивый не знает счет годам, но иногда давноу́шлое приходит к нему во снах. И сколько бы раз ни снились ему те кошмарные и страшные дни, Сивый всякий раз просыпается со стоном, ибо кажется ему, что он не дряхлый меринок, а все тот же неуемный молодой, не знающий упряжки жеребчик, и люди опутывают его, опрокидывают на сырой травянистый луг.
…Его определили в разъезд. Каждое утро колхозный конюх впрягал Сивого в легкую рессорную двуколку. Это с утра только она казалась легкой. Гоняли Сивого весь световой день и даже больше. Еле, бывало, добредал до конюшни. И чуть ли не каждый день новый ездок. И хлестали его прутьями, и кормить забывали, сутками без воды бывал. При таком хозяйничанье конь на глазах захирел.
Всего, одним словом, навидался, пока к Афанасию не попал. Что у нового хозяина будет добрая жизнь, Сивый смекнул быстро. Распорядок тут был заведен образцовый: вовремя поили, вовремя кормили… Если час кормежки в дороге настигал, непременно передышку дозволяли. О коне пока не позаботится, не успокоится — таков уж Афанасий.
Рыбаки в те послевоенные годы выходили зимой на Северный Каспий. Морозы держались знатные, ледяная корка доходила до пятисаженной глуби. Белорыбка ловилась, но редко, больше частик промышляли — сазана, судака, леща…
Жили ловцы в шалыгах — ледяных буграх, и кони тут же, у палаток от непогоды хоронились. В относы, правда, Афанасий с Сивым не попадали, но тонули однажды — оттепель на море застала. Покуда сети обработали да выбирались до че́рней — прибрежных островов, расслюнявилась дорога, прососы черными воронками зазияли на ледяном поле.
Накупались вдоволь — еле дотянули до берега. Последние версты не Сивый вез рыбаков, а сам Афанасий с подручным, выбиваясь из последних сил, тащили возок, а на нем лежал конь; негнущиеся ноги одеревенели колотушками — из последней майны долго не могли вытащить Сивого. Вызволили когда, Сивый обезножел — не поднялся. Ловцы с трудом взвалили его на сани… А пока везли — застыл: шкура залубенела, дышал тяжело, с просвистом.
Спешно с наветренной стороны запалили кострище. Благо, камыша сухого на острове — завалы непролазные да и леса-бурелома немало. Афанасий достал из брезентового мешка, увязанного к передку возка, две бутылки водки, нетрожно хранимые морскими рыбаками для таких вот случаев.
Приподняли Сивому голову, вылили в зубастую пасть содержимое бутылки. В горле забулькало — прошло. Остальной водкой натерли коленные суставы, грудь.
Всю ночь палили камыш и ветковый бурелом. Ближе к свету Сивый очухался, поднялся на ослабевшие ноги, пьяно косил глаза на мужиков, а в полдень шажком-шажком потянул к селу сани с ловецкой сбруей. С той поры ноют, скрипят ревматические суставы. По той же причине его разлучили с Афанасием, отдали в рыбкооп.
Спустя много лет, когда Афанасий стал возчиком и пришел принимать меринка, Сивый сразу узнал прежнего хозяина, радостно встрепенулся, заржал призывно. Но Афанасий непривычно шатался на ногах. Сивый обиженно косил на него глаза и прядал ушами. Афанасий, видимо, ничего и не подозревал, а он-то, Сивый, помнил, что давным-давно они рыбачили вместе, мерзли, тонули…
Ах, старость-старость. Целыми днями понуро стоит Сивый на лугу или же лениво, без всякого смака, щиплет траву. Работы нет, отходился в упряжке. И вся радость его конячья — те недолгие минуты, когда рядом Афанасий, да еще, как вспышки, короткие сны, в которых так неожиданно возвращались молодые годы.