В последние дни женщины с трудом пробивались на лодке через ледяные заторы дважды в день: туда и обратно. Потому и порадовался старик, когда испробовал трескучий ледок.
Потом Афанасий прошел ниже по реке, где, одиноко приткнувшись к яру, вмерзла в лед паромная лодка. Пешней он обил вокруг нее лед и в это время услышал женские голоса — к реке шли доярки. Они вразнобой поздоровались с Афанасием и окружили его.
Трезвый вертелся под ногами. Он привык к женщинам и, едва завидя их, спешил навстречу.
— Давайте-ка, бабоньки, вытащим бударку, — скомандовал старик.
— Льдом можно, дядя Афанасий?
— По одной пройдете, — отозвался старик. — А ну, берись…
Они оттащили лодку на взгорок, опрокинули вверх днищем.
— Спротив проруби топайте, да не все вдруг, — предупредил Афанасий, а сам отошел к избе и не спускал глаз с баб, чтоб беда не приключилась.
Доярки ушли, и Афанасий опять остался один. В базу заржал меринок. Старик вывел его из база и спустился к реке.
Сивый помногу и с долгими перерывами цедил сквозь черные изъеденные зубы ледяную воду. Трезвый, улавливая одному ему доступные запахи, рыскал взад и вперед. А Афанасий думал о нерадостной своей доле, о том, что вот и жизнь позади, что остался он одиноким, как черт на болоте, и никому-то не нужным на этом свете. Разве только Сивому…
Студеные ненастные дни шли чередой и были словно близнецы: одни и те же стены, одни и те же хлопоты, скука…
И нынешний день близился к концу. Ненадолго появившееся холодное солнце коснулось ветлового леска, Афанасий подшивал кожей прохудившийся валенок, когда ему почудился испуганный вскрик. Вроде бы — женский. Он прислушался, но на заимке по-прежнему стояла тишина.
Старик орудовал кривым шильцем, протыкал у шва еле приметную дырку и протаскивал сквозь нее верву со щетинкой. Занятие это нравилось Афанасию, потому как успокаивало, отвлекало от грустных мыслей. С наступлением холодов, по вечерам, старик вычинил почти всю свою обувку, получалось неплохо, и он подумывал: а не взять ли в селе на чинку валенки, занять таким образом длинные, полные скуки, зимние дни.
Но тревога, родившаяся в душе от вскрика, не угасала, и шитье не успокаивало. Вдобавок ко всему истошно залаял Трезвый. Тогда Афанасий отложил валенок, прошел в переднюю и, едва дошел до окна, сквозь запотевшее по краям стекло увидел ниже по реке человека в майне.
Вскрик, оказывается, был не обманным, на реке тонул человек, и Афанасий, как был, в шерстяных носках и фланелевой косоворотке, без шапки, сбежал с крыльца.
Пробегая мимо навеса, он вытянул из-под него свежеоструганную доску, изготовленную для ремонта плоскодонки, и тяжело поволок тесину к реке. А сам между тем не переставал дивиться, отчего это тонущий человек не зовет на помощь. Видать, уже ослабел порядком.
Ступив на лед, Афанасий поскользнулся и упал. Пока он поднимался да взял в руки конец доски, женщина (теперь Афанасий ясно увидел, что это была женщина) последними усилиями вскарабкалась на кромку, но лед приглушенно треснул, и она с головой ушла под воду.
У Афанасия перехватило дыхание: все! Теперь-то вода утянет ее под лед. Он даже остановился, но тут же сорвался с места и тяжело затрусил к полынье, потому что увидел над кромкой судорожно вцепившиеся в лед руки, а потом и женщину — удержалась!
И тут он узнал Шуру, а признав, еще больше струхнул: ведь и плавать-то по-людски не умеет. Летом и то боялась глуби, а тут в стужу зимнюю…
Афанасий подтолкнул тесину к майне и на четвереньках, по наледи, подполз к Шуре. Она совсем обессилела и далее не пыталась вскарабкаться на лед. Шура вроде бы и не сразу поняла, чего хочет от нее Афанасий, — смотрела на него безразличными неживыми глазами. Волосы ее оледенели, на ресницах росными каплями светлели бусинки льда.
С великим трудом Афанасий вытянул Шуру из воды и оттащил подальше от майны. Она полулежала на мокром льду, не в силах подняться на застывшие, ставшие чужими, ноги. Старик суетился около, брал ее под мышки, но поднять не смог, а, охая, вздыхая, уговаривал:
— Вставай, слышь-ка, Лександра, застынешь. Пойдем в избу, задрогла небось. Поднимайся, не сиди на холодном-то… И что это тебя понесло одну, остальные где же?
Шура молчала, да Афанасий и не чаял услышать ответные слова, а ласково ворчал единственно для того, чтоб успокоить, увести в тепло. Когда он, поддерживая под руки, наконец ввел ее в избу, от тепла ли или от пережитого, Шура вконец обессилела и осела у порога. Все ее тело, мокрое и холодное, судорожно содрогалось. Видимо, она нахлебалась студеной воды.