От отца я был немало наслышан о волках, знал, что встреча со стаей зимой, во время волчьих свадеб, очень опасна, и потому состояние мое было ужасное. Но знал я и другое: стая самцов в полном подчинении у волчицы, и если она не тронет, то и остальные уйдут. Потому-то я и смотрел на те два огонька, что застыли чуть в сторонке и ближе, почему-то решив, что это глаза волчицы.
Сколько длилась эта встреча, я не могу сказать. Мне она показалась вечностью, в конце которой два огонька исчезли в зарослях, а вслед за ними будто растаяли и остальные. И тут я рванул во всю прыть в сторону села. Бежал оглядываясь, не веря удачному избавлению, не чувствовал ни ног, ни усталости.
Мать на околицу еще не вышла, потому как добежал я до села раньше времени и мне удалось несколько отдышаться и успокоиться. Оттого-то никто дома и не узнал о случившемся.
В шестом классе выпало на мою долю большое облегчение. Мой товарищ Николай Зайцев устроился посыльным на почту и через день верхи на колхозной коняге привозил почту в райцентр и забирал полную сумку газет и писем для сельчан. Каждую субботу я видел в классное окно, как он неспешно подъезжал к нашей школе, Привязывал коня у калитки школьного двора и, сидя на рундуке крыльца, степенно ждал, когда закончатся уроки.
Был Николай на год старше меня, с крупными чертами лица, ростом вымахал в косую сажень. Медлительный в разговоре и движениях, он выглядел намного старше своих четырнадцати лет и представлялся мне невероятно сильным. Едва раздавался звонок с последнего урока, я срывался с парты и бежал к нему. Николай широко улыбался, первым садился на лошадь, подставлял свою ногу, и я, опираясь на его ступню, как на стремя, легко взбирался на спину коня, устраивался позади моего товарища.
Жил Николай с матерью и отцом, милыми добрыми людьми. Я любил бывать у них, смотреть, как дядя Иван, отец Николая, ловко и проворно сучил дратву, нарезал остро пахнущие смолой мелкие сосновые гвоздики для сапожного дела, подшивал валенки, прилаживал набойки на старую разношенную кожаную обувь. Тетя Нюра, маленькая, сухонькая, уже в годах, женщина, суетилась тут же, у огромной русской печи, непрестанно рассказывала сельские новости, услышанные на сепараторном пункте, своеобразном сельском бабьем штабе, варила, жарила. Время было голодное, но Николаева мать умудрялась каждый раз сготовить что-либо вкусное из картошки, тыквы, сухих плодов дикого чилима и корневищ чакана. Меня всегда поражала ее подвижность, доходившая до суетливости. Она, как мне казалось, видела свое призвание в занятии домашним хозяйством, пыталась во всем угодить мужу и сыну.
— Иван Петрович, — певучим ласковым голосом спрашивала она мужа, — тебе что на обед — рыбу пожарить или кашу чилимную? А тебе, сынок?
— Надоел чилим-то, — неохотно отзывался Николай. — Ты, мам, помои выплесни на зады.
Мы уже знали: Николай сейчас возьмет ружье и будет стоять у щелки в заборе, когда на всякие кухонные отбросы слетятся прожорливые вороны и, выждав удобный момент, выстрелит в стайку. После этого он приносил с десяток птиц, бросал у ног матери и просил:
— Свари, мам. Мяса хочу.
Тети Нюра поначалу сердилась на Николая, отказывалась исполнить его просьбу, но понимала, что пустые щи да каша из чилима недостаточно питательны для сильного крупного организма. Да и Николай резонно недоумевал:
— Грачей едят, а ворон отчего нельзя? Вари, мам. Что летуче, то и едуче.
Раз я застал Николая за занятием не совсем пристойным и возмутился:
— Разве можно чужие письма читать?
Он нисколько не смутился. Лишь приложил указательный палец к губам: молчи, мол. Свернув солдатский треугольник, сказал тихо:
— Не шуми, мама услышит. Садись ближе, че скажу.
Дело было летом, в тесной глинобитной мазанке, где хранилась у Зайцевых всякая хозяйственная утварь — лопаты и вилы, связка сетей, кадушки дли засола капусты и другие необходимые в деревенской жизни предметы.
— Ты помнишь Жумбая, летчика?
Как же я мог не помнить знаменитого Жумбая, первого летчика из нашего села! За год до начала войны село наше было взбудоражено невиданным событием: за бугром на равнине приземлился первый настоящий самолет. И управлял им не кто иной, а сам Жумбай. Когда ребятня оравистой толпой окружила самолет, Жумбай уже вылез из кабины и, стоя на глинистой земле, раскосо широко улыбался. И из села впритруску спешила к нему старая сухонькая казашка — мать Жумбая.