Мамонт Андреевич всегда с ней ласков, почтителен, как не был ласков и почтителен даже с Лукерьей. Пелагея помнит ее, рано состарившуюся, неопрятную. Она ходила дома непричесанной, в грязном неглаженом платье, рваных приспущенных чулках — всем видом своим напоминала измятую общипанную клушку-наседку. Пелагея постаралась скорей избавиться от воспоминаний о Лукерье, стала думать о Ляпаеве. Странный все же человек. Первый в волости богач, владелец многих промыслов, уважаемый человек. Мог бы найти себе в жены равную. Пелагея знает, что он крут с управляющими, груб с рабочими промыслов, а вот с ней даже робеет отчего-то.
— Что же ты молчишь, Пелагея Никитишна?
— Вдруг как-то все это, Мамонт Андреич…
— Видит бог, — радостный от мелькнувшей надежды, заторопился Ляпаев. — Я неволить не хочу, только что же тут голову ломать. Не маленькие, не пустобрех какой, слава те господи. Неужто словам моим не веришь?
— Как не верить? Только… Чудно мне все это. Состоятельный вы человек, промысла свои, мильёны небось…
— Эка ты хватила, Никитишна! Мильоны только у Беззубикова да Сапожникова. Я против них — комарик.
— Все одно, Мамонт Андреич, человек вы имущий, могли бы найти женщину богатую. Деньги к деньгам, они…
— Мог, Никитишна, мог, — перебил Ляпаев. — Будь мне лет тридцать — сорок, видимо, так бы и поступил. Только в мои лета все это ни к чему. Хватит и того, что есть, Никитишна…
— Оно верно, много ли человеку надобно…
— Душе не богатство нужно, а успокоение. Его-то у меня и недостает.
«И у меня нет успокоения», — подумала Пелагея.
Еще накануне Ляпаев и не предвидел, что поедет в Чуркинский монастырь. Решение пришло неожиданно. Накануне вечером, когда Мамонт Андреич и Пелагея за неторопливым разговором чаевничали, в дверь постучал Резеп. Он вкатился в прихожку, держа в руках ушанку, которую сорвал с головы еще за дверью.
— Вечер добрый. Хлеб да соль…
Мамонт Андреич поморщился, как от зубной боли, — только Резепа не хватало.
— Что по ночам таскаешься? С девками гулял бы себе или к бабе какой заглянул.
Пелагея, нацеживая в стакан кипяток, потянулась к самовару, сделала вид, будто и не слышала последних слов. Ляпаев, однако, заметил румянец на ее лице, понял: смутилась. «Будто девка», — подумал он и, уже погасив неприязнь к Резепу, сказал:
— Снимай-ка малахай, выпей чашку.
Резеп не заставил себя упрашивать: не успела Пелагея налить в развалистую, пеструю от цветов, чашку крутого кипятку и заварку, он уже сбросил с себя полушубок, прошел в столовую и подсел к уголку стола, приглаживая топорщившиеся волосы.
— Гриньку седни послал в Ямное, чтоб подводы гнали.
— Много?
— Сорок подвод заказал.
— Добро! Рыба-то как?
— Наипервейший сорт, Мамонт Андреич. Особливо у етих… у Крепкожилиных. Не сазан — сетры! — Резеп, наливая из чашки в блюдечко, усмехнулся: — Яков ихний хватанул седни лишку, да и хвастает: сами, дескать, скупать будем рыбу, будто у Торбая промысел сторговали.
— Брешет, поди-ко?
— Все правда, Мамонт Андреич. Старика спросил — не отказывается. Да и Золотую хотят сграбастать. Тоже Яшка молол с пьяных глаз.
Весть о Золотой яме неприятно кольнула Ляпаева. «Промысел купили, к Золотой тянутся. Ну-ну… — недобро подумал он о старике Крепкожилине. — Я т-те потянусь! Руки коротки!»
Напрасно Ляпаев только что убеждал Пелагею, что многого им не нужно, что хватит и того, что есть. Нет, Мамонт Андреич не кривил душой. Он верил своим словам, потому что была тогда перед ним Пелагея, желанная женщина, и все мысли его были заняты одной ею. Оттого и пребывал в благостном настроении.
Но стоило Резепу сообщить о Крепкожилиных, которые с покупкой промысла стали его, Ляпаева, конкурентами, как проснулся в нем собственник, стремящийся к наживе, промышленник, не терпящий убытков, а стало быть, и соперников.
— Утресь меня не будет, — Ляпаев заметил, как хитро блеснули у Резепа глаза, сказал строго: — Смотри у меня! Придут подводы — грузись. К вечеру чтоб все было увязано. Послезавтра с богом и тронемся. — Ляпаев легко поднялся со стула. — Спать пойду. Надо отдохнуть перед дорогой.
Чуркинский монастырь открылся глазу, едва Ляпаев проехал Ильинку — невеликую ловецкую деревеньку, в сотню, не более, дворов с деревянной резной церквушкой на взгорье. На низах волжских почти все селения лепятся к взгорьям да буграм, потому как буйные весенние паводки топят острова да гривы, и лишь на угорах красноглинистых холмов находят люди спасение.