На широкой печи, застланной чаканкой и старым тюфяком, сшитым Прасковьей из цветастых лоскутков, спали дети. У края лежал старший — Николка. На масленицу ему одиннадцать стукнет. Уже большой, и сам это чувствует. На днях сказал матери:
— С тятей работать пойду. Хватит шманяться…
Прасковья со слезами радости на глазах передала его слова мужу. Макар после этого несколько дней испытывал непонятное ощущение. И радостно было ему, что сын подрос, в помощники годится. Но и расстроили его Николкины слова: в таком возрасте ему бы альчики еще гонять да в школу бегать.
Подрос. А там, глядишь, и Васька с Игнаткой на ноги встанут… «Три сына», — подумал Макар, и на миг в груди затеплилась гордость. Но тут же это ощущение погасло, словно немощный огонек лампады на ветру. Чем гордиться, если лежат дети едва прикрытые рваными фуфайками, из-под которых выпятились голые потрескавшиеся пятки.
Порывистый норд, содрогнув мазанку, ворвался в нее сквозь невидимые щели рам и чуть приметно полыхнул огоньком лампады. По стенам метнулись причудливые тени, блеснула глазом божья матерь. Макар отвернулся от нее, посмотрел на Прасковью. Она лежала на деревянной кровати, застланной чаканкой.
…Прошлой осенью на раскатах, возле Макарова стана, городские охотники подстрелили лебедя, а когда стали разделывать птицу и бросать перо в воду, Макар не стерпел, подошел к ним.
— Пошто добро выбрасывать?
Охотники переглянулись.
— Аль собирать будем. Рехнулся, мужик?
— Дай сюда. — Макар ощипал лебедя, аккуратно собрал перо и пух в мешок.
— Вот спасибо, — порадовались городчане. — Мы тебя покличем когда надо. А то у нас нет любителей бабьим делом заниматься.
Макар стерпел шутку, промолчал.
А Прасковья была несказанно рада: не случай, так и не видать бы ей такой пышной подушки.
Прасковья спала неспокойно, что-то бормотала сквозь сон. Из-под тулупа белели голые, ничем не прикрытые плечи и грудь. Макар долго не мог отвести взгляда от жены: иссохлась с детишками, изболелась. «Эх, житуха-голодуха, — подумал он и вздохнул. — Ребятишек бы только на ноги поднять. Тогда и помирать можно».
Не раздеваясь, Макар прилег рядом. Прасковья испуганно открыла глаза. Вначале, видимо, не поняла, а разобралась — не то спросила, не то сказала сама себе:
— Пришел… наконец-то.
— Вернулся. Спи.
Прасковья тихо всхлипнула и уткнулась лицом мужу в грудь.
— Ты чего, дуреха?
— Страшно, Макарушка. Худа боюсь, огласки.
— Господь милостив. Не даст в обиду.
— То-то и оно, что бог. Грешно перед ним.
Макар покосился на отсвечивающий глаз божьей матери.
— Оно так, конечно. Но коли пораскинуть мозгой, и греха в том нет никакого. Кусок всякому нужен. Да и сами они виноваты, хозяева объявились: их река! Ежели каждый по своей реке будет иметь, нам что делать? Их во́ды, так уж и сети отбирать?.. Я, Прасковья, чужого не трогал. Свои вернул. Живоглоты… Грехов-то они на душу взяли побольше мово…
Но Прасковья опять за свое:
— Ой, боюсь, Макарушка. Им, лиходеям, человек что соринка…
— Тише, Николка ворочается. Спи…
Замолчали.
Впадая в забытье, Макар слышал вздохи жены, ее беспокойную возню, сквозь сон донеслось:
— Прости, господи, душу грешную. Не ради корысти и злости грех на душу приняли — ради детишек, куска хлебушка ради.
Засыпая, подумал: «Зря Прасковье сказал, куда пошел. Рассопливилась…»
Утро порадовало Дмитрия Самсоныча необыкновенной тишиной, хрупким снегом, розовым искристым воздухом над причудливыми красноватыми сугробами. Пока Он взбирался на воз, Яков с трудом удерживал застоявшихся, запряженных в сани коней.
Старик правил Пегашом, Яков — рыжим иноходцем. Пегаш, как всегда шедший первым, привычно остановился у приплотка, покосился на хозяина и, перебирая мясистыми губами, заржал, прося корм. И эта умная повадка жеребца, и ласковое зимнее утро, и расторопность Якова, успевшего уже распустить возы и стянуть с них старую парусину, — все это настраивало Дмитрия Самсоныча на благодушный лад.
— Наше почтеньице, — с улыбкой поздоровался он с плотовым Резепом. Тот стоял у весов, с которых рабочие сгружали уложенную штабелями рыбу, и с готовностью ответил:
— Утро доброе, Дмит Самсоныч, с уловом удачным.
— Не жалимся. Удачный, — подтвердил старик. — Ежели сторгуемся, с десяток возов подкину.
— Отчего не сторговаться. Со всем нашим удовольствием к вам. Только многовато будет, — схитрил Резеп. — Выхода́ полнехоньки, куда ее девать? Вдруг оттепель — считай, плакали денежки.