Потом их находили в какой-нибудь канаве. Мертвыми.
Осмотрев меня, старуха засмеялась.
— Крепкий, — сказала она, треснув меня по ноге своей палкой. — Хороший получится раб из тебя, эльфик.
За еду и кров я стал работать на неё.
К работе я был привычен — мы с матерью жили одни, и всю тяжелую работу по дому выполнял я.
Но была еще одна особенность проживания у этой старухи.
Каждый вечер она поила меня своим зельем.
Привычный к горьким травам, я послушно их пил, и со мной происходили странные вещи.
Зелье старухи делало меня счастливым, я забывал об усталости и даже пытался плясать и петь.
И зеленая ядовитая луна не звала меня уже так сильно. Случалось, я ругался на неё, отражающуюся в ручье, и она гасла, становилась бледной и белой.
Свой восемнадцатый день рождения я встретил в грязной луже, с головной болью, больной и разбитый.
Вот в чем был ужас моего положения, и всех тех, кто жил у этой старухи до меня.
Старухе отдавали людей, которых община считала никчемными и ущербными, чтобы она медленно сводила их в могилу. Никто в поселке не взял бы на свою душу такой грех, как убийство человека, и старуха тоже.
Но к её зелью привыкали, и уже не могли без него жить. А оно медленно отравляло людей, и они просто умирали.
Глава 4
Жизнь моя у старухи потекла однообразно и страшно.
Я почти потерял человеческий облик. Одежда моя быстро приходила в негодность, потому что, пьяный, я не выбирал места, где мне упасть.
Мылся я тоже крайне редко, лишь тогда, когда старуха забывала влить в меня свою отраву, и голова моя способна была соображать. Волосы мои отросли настолько, что их можно было сплетать в косы, но кому придет в голову копаться в грязных, спутанных волосах?
Отравленный старухиным варевом, я не мог есть и отощал так, что даже прошлогодняя одежда висела на мне мешком. От голода я ослаб, и когда старуха, недовольная чем-то, колотила меня палкой, я не мог сопротивляться ей. Каждый вечер, когда я кое-как справлялся с чашкой каши, она принуждала меня пить свою отраву. Если я противился, она колотила меня, валила на пол и насильно вливала в рот свою дрянь. Потом мне становилось хорошо; яд дарил мне чувство эйфории и свободы, и дальше я пил его добровольно.
Одно лишь существо в целом мире жалело меня и изредка, украдкой, навещало меня по вечерам, когда я, опоенный, валялся у колючих кустов, окружающих дом старухи.
Это была Гурка, девчонка из деревни. Кажется, она тоже была полуэльфом. Не помню; помню только, что её так же лечили у знахаря, и она тоже плевалась и визжала, как дикая кошка, когда её поили святоцветом. Но ей, в отличие от меня, лечение помогло.
Гурка была худой и нескладной, как паучок-косиножка. Несмотря на то, что она девочка, на ней вечно были надеты какие-то мешковатые серые штаны и огромная серая рубаха. Волосы ей остригли, отрезали, и они торчали в разные стороны, как солома в воробьином гнезде.
Чтобы навещать меня, она проделала лаз в колючих зарослях кустарника, и по этому тоннелю приходила по вечерам.
Зачем? Не знаю.
Иногда она плакала надо мной, иногда расчесывала мои волосы и приводила в порядок мою разорванную одежду, иногда приносила в подоле рубашки яблоки и кормила меня.
Только однажды мы с ней говорили. Точнее, говорили-то мы часто, но лишь этот разговор я смог запомнить.
Она говорила, что нам надо уйти, уйти в лес, к своим! И я почему-то с ней соглашался, и был счастлив.
…В тот день к старухе было просто паломничество.
Во-первых, пришла моя мать. Нет, она не навещала меня. Она приносила старухе кое-какие вещи для меня (даже приговоренный к смерти, я не имел права оскорблять взоры людей своей наготой), чтобы мне было что носить, и оплату — она платила старухе её честные палаческие, чтобы та продолжала травить меня. Уморить голодом? Это было бы явное убийство. На это не согласилась бы даже всеми проклятая ведьма.
Значит, оставался один путь — продолжат вливать в меня свою отраву.
А во-вторых, пришел знахарь.
Он ненавидел старуху и не называл её иначе, чем «старая грязная ведьма». Но в его деле никак нельзя было обойтись без тех ядов, которые так мастерски умела варить старуха, и ему приходилось приходить к ней, и покупать её варево.
Его визиты всегда начинались одинаково. Он заходил в дом, поджав сурово губы и держа руки за спиной, словно боялся испачкать их, прикоснувшись к какой-нибудь скверне, и говорил всегда одно и то же:
— Я пришел по необходимости.
И каждый его визит оканчивался одинаково: раздразненный, оскорбленный старухой, её гадкими словечками, отпущенными в его адрес, он разражался такой бранью, что я только диву давался, почему это земля не разверзалась у него под ногами, и как это оттуда не выскакивали демоны, чтоб забрать его в преисподнюю за сквернословье, а старуху за грехи её.