– Погодите! – оборвала доктора Кудревич и крикнула: – Товарищ Довгалюк!
Из коридора в комнату вошел красноармеец с винтовкой.
– Внизу, в свидетельской, дожидается гражданин Блажко. Приведите его сюда! – попросила часового девушка.
Красноармеец, стукнув прикладом, ушел.
– А вы, ребята, свободны, – сказала нам Кудревич. – Давайте ваши повестки, я отмечу.
Уже внизу, у выхода, мы столкнулись со сторожем Старой крепости. Вот оно что! Так это и есть Блажко. Он держал в руках такую же, как и наши, повестку и, прихрамывая, шел нам навстречу. Сторож нас не узнал.
На улице Куница возмущенно сказал:
– Ты смотри, вражина, как отпирается!
– А ты ему хорошо сказал, что он брехун. Пусть знает!
Мы вошли на Новый бульвар с чувством большого облегчения, чуть усталые и взволнованные. Вокруг хорошо пели птицы. То здесь, то там на утоптанных глинистых аллеях искрились желтые пятна солнца. Спешили куда-то по своим делам суетливые прохожие. Мы побрели вслед за ними.
…Сегодня с самого утра льет проливной дождь. Струи дождя стучат по железной крыше. Вода гремит в водосточных трубах и разливается по всему двору мутными пенящимися лужами. По окнам, извиваясь, бегут прозрачные струйки. В комнатах так темно, будто наступил вечер.
В эту пору со двора ко мне на кухню вдруг ввалился Куница – весь мокрый, блестящий от дождя.
– Васька, я уезжаю!
Я изумленно уставился на Куницу.
– Куда?
– В Киев! К дядьке! На, читай!
И с этими словами Куница протянул мне влажное, слегка помятое письмо. Пишет его дядя – тот самый, о котором не раз рассказывал мне Куница. Он плавает старшим механиком на днепровском пароходе «Дельфин». Дядя зовет Куницу к себе в Киев. Он обещает устроить его в школу моряков. Пока я, усевшись на топчане, читал письмо, Куница ждал. В мокрых его волосах блестели, как росинки, крупные капли воды. Тонкие струйки ее стекали по щекам Куницы.
– Когда едешь?
– Послезавтра. Мама уже пирожки печет на дорогу, – усаживаясь около меня, с гордостью говорит он.
Осторожно смахнув с письма дождевую каплю, Куница спрятал письмо в карман штанов. Я следил за его движениями, и мне стало почему-то очень грустно. Вот Куница уедет в большой город, а мы с Петькой Маремухой останемся здесь одни. Распалась наша компания. Вдвоем уже будет не то. Разве Петька сможет заменить Куницу? Никогда. С ним даже в Старую крепость – и то не полезешь… Эх, жалко, что Куница уезжает.
А он, точно угадывая мои мысли, сказал:
– Вот я выучусь в морской школе на капитана, тогда приезжай ко мне, я тебя бесплатно на пароходе покатаю!
– Да, покатаешь… Когда это еще будет… – с горечью ответил я.
– Когда? Ну, когда… Очень скоро… – утешил меня Куница, но говорил он это неуверенно. Видно, он чувствовал, что расстается со мной надолго.
Дождь как будто перестает. Проясняется.
Юзик подошел к окну. Он провел пальцем по заплывшему стеклу и, не глядя на меня, сказал:
– А хочешь, попрошу дядю, он тебя устроит в школу. Поедешь в Киев, будем жить вместе…
– Да, устроит… Он меня и не знает…
– Ничего… Устроит… – так же нерешительно протянул Куница.
Теперь мне стало совсем ясно, что он сам не верит своим обещаниям.
– Васька, хочешь, я тебе турманов своих подарю? Банточных! – вдруг предложил Куница. – Они хорошие, ты не думай, они тебе таких молодых еще выведут?
– Подари!
– Конечно! Ты будешь Петькиных голубей подманивать. Приходи завтра после обеда…
– Приду, только смотри – никому не отдавай.
– Ну, что ты! – возмутился Куница. – А писать мне будешь? Я тебе оставлю дядькин адрес.
Я записал новый, киевский, адрес Юзика и мы расстались с ним до завтра.
…Наступил день отъезда Куницы. Вечером вместе с Маремухой мы отправились к Юзику домой.
У ворот усадьбы Стародомских топчется запряженная в линейку их тощая лошадь. Чтобы отвезти Юзика к поезду, его отец снял с линейки черный фургон – собачью тюрьму.
– Давай, тато, скорей. Опоздаем, – раздался за воротами голос Куницы, и он выбежал на улицу.
Куница одет по-праздничному. На нем голубая шелковая рубашка, сшитая из куска скаутского знамени – из того самого куска, который достался ему по жребию. Ворот рубахи наглухо застегнут; новенькие перламутровые пуговки так и переливаются на голубом шелке. На Кунице какие-то особенные серые брюки, чуть ли не из настоящей шерсти, на ногах деревянные сандали. Я никогда не видел Юзика таким нарядным, гладко причесанным. Ишь нарядился, прямо франт!
– Ну вот… сейчас поедем, – увидев нас, тихо сказал Куница. Видно, ему было не по себе в этом наряде – он стыдился и своей новой рубашки, и новых штанов.
– Это все твои вещи? – спросил Маремуха, показывая на маленькую плетеную корзинку.
– Ага, мои! Тут белье, пирожки… – устанавливая корзинку на линейке, сказал Юзик.
Вышел кривоногий Стародомский с кнутом в руках.
– Тато, можно, чтобы хлопцы тоже с нами поехали? – попросил Куница. – Они пришли провожать меня.
– Ладно, садитесь, – разрешил Стародомский. И пока он расправлял поводья, мы уселись на линейку.
– А твоя мама не поедет? – шепнул Маремуха.
– У мамы ноги опухли, ревматизм, – сказал Куница.
Линейка трогается.
Мы едем к вокзалу. Тощая лошадка хорошо бежит. Линейка так дребезжит и подпрыгивает на камнях, что нам трудно разговаривать друг с другом. Лишь за городом, выехав на мягкую и ровную проселочную дорогу, мы заговорили, и Куница напомнил мне:
– Так гляди же, пиши!
– А к нам сегодня Григоренчиха с Котькой за вещами прибежала. Ее выпустили, а доктор сидит! А может, его уже расстреляли? – прошептал Маремуха, поглядывая на Куницыного отца.
– С Котькой? А откуда взялся Котька? – насторожился Куница.
– Из Кременчуга приехал. Наверное, горничная ему написала про все, вот он и вернулся, – объяснил Маремуха.
– И у вас живет, да? – насупившись, спросил Куница.
– Нет, что ты! Он не у нас. Он у Прокоповича живет, у директора. Прокопович их взял к себе на квартиру, – ответил Петька.
– Вы смотрите не поддавайтесь Котьке! – сказал Куница. – Он сейчас подмазываться к вам будет.
Но вот показался вокзал. Нам уже виден хвост поезда, который повезет Куницу в Киев.
Эх, счастливый Юзька, уезжает! Хорошо, наверное, жить в Киеве! Ведь Киев большой, красивый город, в нем много трамваев и совсем рядом протекает Днепр. Я бы с удовольствием поехал с Куницей вместе.
У железной ограды вокзального палисадника Стародомский осадил лошадь и, соскочив с облучка, привязал поводья к стволу клена. Через маленький грязный зал мы вышли на перрон. Посадка уже началась. В окнах вагонов видны люди.
– Давай-ка сюда, Юзьку! – показал Стародомский сыну на предпоследний вагон, в котором было не так много народу. – Этот до самого Киева пойдет? – на всякий случай спросил он у стоящего в тамбуре красноармейца.
– До Киева, отец, до Киева, – ответил красноармеец, поправляя пояс.
– А ты, служивый, в самый Киев едешь? – осторожно спросил у красноармейца Стародомский.
– Я – дальше, в Брянск. В Киеве у меня только пересадка, – охотно объяснил красноармеец.
– Сделай такую милость, присмотри по дороге за моим сынком! – попросил Стародомский. – Он у меня в первый раз по железной колее едет.
– Ладно, не пропадет. У меня рядом полка свободная, – сказал красноармеец.
И вот Куница в вагоне. Через окно видно, как белеет на верхней полке его корзинка. Он расстегнул воротник рубашки и высунулся к нам. А мы стоим на перроне рядом с низеньким отцом Куницы. Тяжело бывает провожать знакомых, видеть перед собой мелькающие вагоны отходящего поезда, еще тяжелее провожать друга, товарища, с которым прожито столько веселых и тревожных дней…