– Мухолов! Мухолов!
Позанимались мы спокойно недели три и уже не думали, что в нашу школу будут записывать еще учеников, как вдруг в классе появился Котька Григоренко.
Я даже вздрогнул, когда увидел его в дверях нашего класса. У нас начался урок. Природовед Половьян прикалывал к доске рисунки скелета мамонта. Котька осторожно, на цыпочках, чтобы не заметил Половьян, пробрался в конец класса. Он бесшумно уселся там на заднюю парту. Весь урок меня подмывало обернуться, посмотреть хоть искоса, что делает Котька, но я сдерживал себя: ведь мы же враги!
На большой перемене Котька уже освоился и чувствовал себя так, будто и не уходил отсюда на каникулы. Он вымазал мелом всю доску, рисуя на ней хату под соломенной крышей, прыгнул несколько раз через парту, выменял у Яшки Тиктора за два карандаша австрийский патрон. Со мной и Маремухой Котька не разговаривал. А на другой день к нам на парту, как только окончился третий урок, подсел конопатый Сашка Бобырь.
– Хлопцы, помогите! – прошептал он, оглядываясь на соседей.
– А что? – спросил Оська.
– Хлопцы, слушайте, – взмолился Бобырь, – у Котьки есть мой «бульдог». Он принес его в класс. Я подсмотрел, он показывал Тиктору. Хлопцы, я вам за то дам дроби, у меня есть целый фунт дроби. Только помогите, хлопцы!
– А где же Котька? – спросил, вставая, Маремуха. Его глаза загорелись. Он вышел из-за парты.
– Наверх побежал, наверх! – с волнением ответил Бобырь.
Он так волновался, что даже его веснушки побагровели.
Мы нашли Котьку в конце пустого коридора третьего этажа. Он шел из уборной к нам навстречу, заложив руки в карманы.
– Котька, послушай! – дрожащим голосом остановил его Сашка Бобырь.
– Чего тебе? – насторожился Котька.
– Котька, отдай «бульдог»! – сказал Бобырь.
– «Бульдог»? – встревожился Котька. – У меня его нет!
– Не обманывай, есть! – прохрипел Бобырь. – Он у тебя в кармане.
И в ту же минуту Котька прыгнул назад к окну. Наперерез ему бросился Петро и закричал:
– Хватай его за ноги!
Хорошее дело – хватай за ноги! Но ведь это не так просто, как думает Петрусь. Котька размахивает ногами так быстро и сильно, что подойти к нему невозможно. Спиной он отталкивает Маремуху, но тот крепко сжал Котькины руки и не отпускает. Григоренко кряхтит от злости, мотает головой, но вырваться не может.
– Да ну, хватай! Дай ему леща! Что вы боитесь! – подбодрил нас Петрусь.
В эту минуту мне удалось поймать Григоренко за ногу. Я крепко ухватил его за ботинок и потянул изо всей силы к себе. Бобырь понатужился и швырнул Котьку на пол, под самую печь, к ногам Маремухи. Теперь Григоренко нам не страшен. Сейчас мы его обыщем!
– Пустите, сам отдам, – сквозь зубы прохрипел Котька.
– Отдашь? – сидя верхом на Котькиных плечах, недоверчиво переспросил Бобырь.
– Отдам… Ей-богу, отдам, – пообещал Григоренко.
– А ну, пустите его, хлопцы! – приказал Бобырь и вскочил на ноги.
Не очень охотно мы выполнили это приказание. Помятый, взъерошенный Котька, не глядя на нас, медленно поднялся и отряхнул со штанов пыль. Потом он полез в карман и неторопливо вытащил «бульдог». Это был очень хороший револьвер – новенький, блестящий: видно, из него стреляли очень мало.
Бобырь даже облизнулся.
– Ну, дай сюда, – попросил он, протягивая свою длинную худую руку.
– Дать? Что дать? Что ты хочешь?.. – крепко сжимая рукоятку «бульдога», удивленно спросил Котька.
– Револьвер! – простонал Бобырь и протянул навстречу другую руку.
– Револьвер? А, дудки! – И с этими словами Котька, размахнувшись, вышвырнул его в открытое окно. – Нате! – злобно прошипел он, и в эту минуту внизу, на площади, хлопнул револьверный выстрел.
Вот так штука! Это, видно, выстрелил, ударившись о камни, Сашкин «бульдог». Мы присели. А вдруг пулей убило кого-нибудь на площади? Маремуха попятился к лестнице. А Котька, одернув рубашку, злобно улыбнулся и спросил:
– Получили? Фигу с маком?
Только сейчас мы пришли в себя, поняли, как ловко обманул нас Григоренко.
– Ты… ты… к папе захотел? – выкрикнул, заикаясь, побледневший Сашка Бобырь.
– Подожди! – остановил Бобыря Петька. – Побежали на балкон, посмотрим!
Мы помчались по коридору.
– Он что у тебя – самовзвод? – догоняя Бобыря, с сочувствием спросил я.
– Ну да, самовзвод… – жалобно ответил Сашка.
Мы осторожно выглянули с балкона на улицу. На площади пусто.
Желтые листья валяются на камнях. На самом углу гимназии, под тем окном, из которого только что выбросил револьвер Григоренко, стоит какой-то красноармеец и смотрит вверх, на третий этаж, где ветер качает обе половинки открытого окна.
Постояв немного под окном, красноармеец сунул револьвер в карман и медленно, то и дело оглядываясь, пошел прочь.
Сашка с тоской следил за каждым его шагом. Никогда уже не видать ему своего «бульдога». Да и мы все с сожалением смотрели вслед красноармейцу, а я подумал даже: «Не побежать ли за ним вдогонку?» Мне казалось, что, если бы как следует попросить красноармейца, он бы отдал нам оружие. Зачем он ему, этот маленький пустяковый револьвер с мягкими свинцовыми пульками? Ведь, наверное, у красноармейца есть наган. Но пока я думал так, красноармеец скрылся за кафедральным собором. Бежать было поздно.
Уже в классе Котька Григоренко, отойдя к учительской кафедре, погрозил:
– Мы еще с вами поквитаемся! Погодите…
– Ладно, ладно. Еще захотел? Гадюка петлюровская! – со злостью ответил Маремуха.
В класс вошел с нотами под мышкой Чибисов, и Котька, озираясь, сел за парту.
Вскоре после этого случая от Яшки Тиктора мы узнали, что во второй трудовой школе на Тернопольском спуске в старших классах изучают какой-то новый, не знакомый нам предмет – политграмоту…
– Это про политику, наверное, – важно объяснил Бобырь.
– Откуда ты знаешь? – недоверчиво спросил Маремуха.
– Вот и знаю… я все знаю… – запрыгал Сашка. – Мой старший брат посещает комсомольскую ячейку у печатников, он мне говорил такое самое слово.
– А почему у нас нет этой… как, Яшка? – спросил Маремуха.
– Политграмоты, – подсказал Тиктор.
– Почему нет? А разве ты не знаешь почему? – ответил Бобырь. – Учителя не хотят, вот почему! Разве у них политика на уме? Вот пойдем пожалуемся…
– Куда ты пойдешь, куда? – затоптался около Сашки Маремуха. За это лето он почернел и даже немного подрос.
– А в тот красный дом, что за Новым бульваром! – смело предложил Бобырь. – Мой брат говорил, что в том доме все начальники жалобы от людей принимают.
– Ну, в красный дом… – испугался Маремуха. – Зачем туда? Надо у Лазарева просить…
– Чудак, – сказал я, – Лазареву самому трудно нам помочь. Он пока один, а этих гадов, вроде Родлевской, много. Они его и так заедают.
На следующий день после уроков мы возвращались к себе домой на Заречье. У меня на душе было легко и радостно – уроки нам задали пустяковые, на дворе стояла хорошая погода. Ярко светило солнце, оно заливало весь наш старинный город своими ясными лучами, освещая сухие, чуть синеватые плиты тротуаров, отражаясь в лужицах воды, не просохшей еще после ночного случайного дождя.
Я щурился, глядя на солнце, и думал: как бы хорошо было, если бы круглый год стояло лето! А ведь скоро наступит зима, начнется она с легких заморозков, крыши по утрам будут седые, завянет зеленая трава на огороде, упадет, мертвая, на землю, а потом пойдут морозы один другого сильнее, и река вдруг остановится под Старой крепостью. Бросишь бабку, она запрыгает по льду, заскользит и даже следа не оставит: таким гладким, скользким, прозрачным будет первый, еще очень тонкий лед.