Такие случаи происходили постоянно, я игнорировала их. Я не знала, что они хотели, но при людях спрашивать не стоило. Я не хотела прослыть безумной дочерью священника.
Я все время думала о театре. Я вступила в театральный кружок, они хотели поставить «Сон в летнюю ночь» к концу года. Своим упорством я добилась роли Елены, а Става получил роль Деметрия. Тогда нам было шестнадцать, он вырос красивым юношей, что я не замечала, пока не оказалась в пьесе с ним. Я замечала, конечно, как девушки моего возраста пускают слюни при виде него, но для меня он всегда был соседом и самым близким другом.
Все изменилось, когда мы решили прогуляться после школы и обсудить пьесу. Мы держались вдали от леса, как обычно, и шагали вдоль края озера, пока не повернули к холмам ржи, покачивающейся на ветру.
В октябре было холодно, но сильное солнце грело мою кожу, которая не была укутана шерстяной одеждой. Небо было просторным, как купол, и невероятно голубым, контрастировало с желтыми полями, как флаг страны.
— Пиппа, — сказал тихо Става, хмурясь. Я замерла и посмотрела на него, было непривычно видеть его таким мрачным.
Он взял меня за руку и крепко сжал. Мои губы приоткрылись, я тихо выдохнула, не зная, что происходит. Мы репетировали?
— Нам нужно быть юными возлюбленными, — продолжил Става. Я кивнула. В его глазах был страх и что-то еще, чего я раньше не видела. Я никогда не видела желание у мужчин. Это отличалось от взглядов, которые на него бросали девушки.
— Да. Для пьесы, — сказала я ему.
Он чуть прищурился, но лениво улыбнулся.
— Да. Для пьесы.
— Нервничаешь? — спросила я. Сама вдруг занервничала. Я перевела взгляд с его странного выражения на длинные пальцы, обхватившие мои.
— Очень, — прошептал он. Я не поднимала взгляд. Наши отношения, как между лучшими друзьями, делившимися всем, которым было уютно друг с другом, изменились. Мне не нравилось нервничать из-за Ставы, и я не хотела, чтобы он нервничал из-за меня. — Мы сыграем. Мы же актеры, — тихо сказала я. Я перевела взгляд с наших ладоней на желтую траву у своих ног.
— Нам не придется, — сказал он, другая его ладонь оказалась под моим подбородком, приподняла мою голову, чтобы я смотрела ему в глаза. Я не успела понять, что происходит, а его губы оказались на моих. Было непросто, у нас обоих это был первый поцелуй. Наши зубы стукнулись, его нос неудобно прижался к моей щеке.
Я хотела бы сказать, что поцелуи потом стали лучше. Но нет. Так все и было. Я не возражала. О, я не была против, когда Става целовал меня или касался. Но у меня не было таких чувств, как у него. У меня не было влюбленных глаз и похоти, которая была у него на лице.
И я ничего не ощутила в первый раз, когда мы занялись любовью. Именно занялись любовью, потому что я всем сердцем любила Ставу, но другой любовью. Как брата. И хотя отец вбивал, что секс неправилен, я нарушила правила и решила лечь со Ставой на сеновале ароматной летней ночью. Я надеялась, что так у меня изменятся чувства к нему, что в своей семнадцатилетней душе я пробужу сексуальность.
А все закончилось пробуждением тела.
Я забеременела.
Я поняла это, когда не начался менструальный цикл, а потом мне было плохо. Я не говорила родителям, зная, что они подумают. Я не сказала Ставе. Не было смысла.
Я хотела детей. Но я многое хотела успеть до этого. Хотела пожить. Хотела расправить крылья и улететь из этого мертвого места. Я хотела переехать в Стокгольм и попробовать жизнь в городе. Я хотела стать актрисой, сыграть в значимом месте, а не в школе. В театре, где платили, где было красиво. Я хотела такую жизнь. А потом уже я сделаю то, чего от меня ждали. Я хотела влюбиться и завести семью. Но я хотела сама выбрать, когда.
Если бы я сказала Ставе, что беременна, он сказал бы мне рожать, и я любила его достаточно, чтобы пройти через это. Он уже говорил о нашей свадьбе. Если бы я хотела такую жизнь, как жены фермера в городке, что порой играла между беременностями, то я была бы рада. Любая девушка была бы везучей, получив Ставу как мужа и отца детей. Но я была другой. Совсем другой.
Я избавилась от плода, сходив к местной ведьме. Звучит оригинально, знаю, но иначе ее не опишешь. Некоторые говорили, что она была просто вруньей, другие говорили, что она делала зелья и порошки, колдуя, а третьи утверждали, что она была травницей. Я знала лишь, что она жила одна в доме в лесу, где деревья высоко поднимались от камней, и никто не называл ее имя на публике. Они звали ее «häxa», Ведьма.
Тропа вела туда, в земле были старые следы от сотен лет катания повозок с лошадьми и ослами. Я была напугана до смерти, но перспектива родить ребенка и застрять в городе пугала сильнее.