— Он… их… — еле выговаривал сквозь смех Андрей, — ко мне… в ремонт принес. А только там и ремонтировать было нечего… Исправные были дергачи-то…
Вдоволь насмеявшись, Андрей кивал Степке, и тот снова начинал раскачивать ручку меха.
Степка не смеялся, слушая историю. Ему почему-то было жалко Матвея. Тот совсем не казался таким злым и жадным, каким представлял его Антон.
После приезда Андрея, когда по деревне стали ходить разговоры о его неслыханных заработках, Матвей стал частенько наведываться в кузницу. Встречая Степку, он ласково гладил его по голове и лез в карманы брюк, долго шарил там, что-то отыскивая. А сам тем временем ласково улыбался, щурил свои узенькие зеленоватые глаза и хитро, заговорщически подмигивал из-под белесых кустистых бровей.
Глаза у Матвея быстрые и острые, словно два маленьких сверлышка. Сам он низенького роста, рыжий, коротконогий и весь какой-то кругленький, как поджаренная сдобная булочка. А лицо у него гладкое, розовое, без единой морщинки; и лысина — лоснящаяся, опушенная по вискам мягким рыжим пухом.
В карманах у Матвея всегда находился пряник, конфета, горсть стручков гороха такого сладкого, какой умела выращивать одна Сартачиха на своем огороде.
Матвей любит ребят. Если в час его прихода на дворе оказывается Витька или кто другой из Степкиных товарищей, в бездонных Матвеевых карманах и для них находится какое-нибудь лакомство. Угощая своими сладостями, он гладит ребят по голове, вздыхает, и лицо у него при этом делается грустное, затуманенное.
Самому Матвею не повезло с детьми. Сын его Федька, с детства не зная ни в чем запрета, научился пить самогон, стал озорничать, драться с ребятами и в конце концов сделался завзятым гулякой и хулиганом, грозой деревенских парней и девчат.
Отец увещевал его, бил для вразумления нещадным боем, умолял остепениться, не позорить перед народом его седую голову.
Федька на два-три дня остепенялся, но вскоре, вырвавшись из-под отцовского надзора, снова напивался и буянил злее прежнего.
Наученный горьким опытом воспитания сына, дочь свою Анисью Матвей принялся воспитывать с самого раннего младенчества с наивозможнейшей строгостью. Он не спускал с нее глаз, изнуряя бесконечной работой, строго наказывал и в конце концов довел и без того вялую и робкую от рождения девочку до идиотизма, или, как говорили в деревне, сделал ее «полудуркой».
Может быть, оттого, что не повезло ему со своими детьми, и был он так ласков с деревенскими ребятами. Впрочем, и со старшими Матвей был приветлив и обходителен.
Приходя в кузницу к Андрею, он впивался своими маленькими зеленоватыми глазками в начатую работу и, все осмотрев, принимался восторженно хвалить вещи, материал, мастерство Андреевых золотых рук, чем вызывал невольную улыбку на лице самолюбивого кузнеца.
Однажды вечером, когда в кузнице, кроме Степки с Андреем, никого не было, Матвей зашел к ним, держа под мышкой что-то длинное, завернутое в грязную тряпицу.
— Добро здоровьице, Андрей Михайлович, золотые руки, серебряная головушка, — тряс он своей пухлой, мягкой рукой широкую, в мозолях ладонь Андрея, а глазами шарил по верстаку, по горну, по углам кузницы. — Чем занимаешься, Андрей Михайлович, что опять придумываешь, настраиваешь?
— Да вот, ружьишко старое хочу в порядок привести, — говорит Андрей, устало разгибая от тисов спину. — Давно валяется без дела, а на охоту ходить не с чем, — и, вытащив из тисов, он показал Матвею вновь выпиленную затворную колодку, уже прикрепленную к стволу старой переломки.
— А-ах, Андрей Михайлович! — охал Матвей, рассматривая любовно выпиленную и отшлифованную напильником колодку ружья. — Руки твои — не руки, а золото! В старое время ты бы с такими руками палаты каменные себе отгрохал, хоромы! И жил бы барином-сударином, без труда, без заботушки!
— Ну, куда уж нам хоромы, — кривит губы Андрей в сдержанной улыбке, не в силах однако скрыть своего удовлетворения похвалами Матвея. — Нам не хоромы, нам прокормиться бы только со своими помощниками, — косит он глазом в Степкину сторону.
Тот, навалившись животом на верстак, с любопытством поглядывает на длинный сверток, зажатый под мышкой у Матвея.
— И-ии, не говори, не говори, Михайлыч, — шумит Матвей. — Это потому сейчас не надо, что недоступно, недоступно оно нам, грешным, теперь за грехи наши, — возводит он глаза к потолку и складывает на животе руки, не отнимая локтя, прижимающего к боку сверток.
— Ну, какие там грехи у нас, — насмешливо отвечает Андрей. — Сам, небось, знаешь, что люди раньше, в хоромах-то живя, больше грешили. Да ничего, жили, на бога не жаловались.