Большие темно-карие глаза Тоси, всегда необыкновенно серьезные и задумчивые, сегодня кажутся удивительно теплыми, живыми.
Она негромко подпевает Алеше, который, склонясь к гармони, тихо наигрывает песню о разлуке, о милом, уехавшем в дальние края, о девушке, тоскующей по нему, а сама украдкой взглядывает на Андрея. И в глубине ее глаз угадывается ласковый упрек, невысказанный, с трудом удерживаемый вопрос: отчего ее Андрюша, еще недавно такой нежный, внимательный, с каждой встречей становится все более холодным, угрюмым… не берет ее за руку, не заглядывает в глаза, как бывало?..
А перед Андреем, как при каждой встрече в последние дни, снова всплывает в памяти, кажется, еще совсем недавнее время, когда он, гордясь своей самой красивой и нарядной девушкой, сам ни в чем не уступал никому из сынков «почтенных» хозяев. Разве что один Федька-Ребрышко мог похвалиться перед ним сапогами или каким-нибудь необыкновенным поясом с кистями… А теперь…
Андрей видит в глазах Тоси робкий невысказанный упрек, с болью в сердце замечает морщинку, залегшую на ее высоком чистом лбу, и брови его снова скорбно сдвигаются.
И лишь обаяние теплого ласкового вечера да присутствие Тоси, которая откровенно радуется их встрече, расправляют его брови.
Андрей на мгновение забывается.
Твердые, всегда сжатые губы его складываются в рассеянную улыбку, большие серые глаза с откровенным восхищением смотрят на Тосю. Андрей ведь тоже красив. Продолговатое, еще не утратившее юношеской мягкости лицо его открыто и выразительно. В нем, как в светлом зеркале пруда, отражается малейшее движение чувства, то освещая лицо кроткой радостной улыбкой, то затуманивая его грустью.
Но вот он случайно бросает взгляд на уместившиеся рядом с кокетливыми Тосиными полусапожками столько раз чиненые свои сапоги, из которых вот-вот вылезут наружу пальцы и, словно внезапно затянувшая небо туча отразилась в потемневшей воде пруда, так помрачнело лицо Андрея. Он прячет ноги дальше под перила. И глаза его опять смотрят печально.
Вдруг из Замостья послышалась разухабистая песня, резкие переборы другой гармошки.
запевал сын Матвея Сартасова, драчун и гуляка Федька-Ребрышко, растягивая багровые меха новенькой тальянки.
подхватывают идущие в обнимку парни.
Смех и шутки на мосту внезапно стихли. Все повернулись в сторону Замостья.
Компания взошла на мост.
Оборвав песню, Федька останавливается и, стоя все так же в обнимку с парнями, начинает вызывающе оглядывать присмиревших девчат.
На нем — черные городские брюки, напущенные на новые хромовые сапоги, городской пиджак нараспашку. На рыжих кудрях — набекрень фуражка с лаковым козырьком.
— Антониде Фоминишне наше сорок одно с кисточкой. — Выставив начищенный до блеска хромовый сапог, изогнулся Федька перед Тосей в наигранном поклоне.
И вдруг выпрямился, сощурив голубые навыкате глаза и ощерив в насмешливой издевке редкие белые зубы.
— А-а! Наше место уже занято! Гражданин пролетарий на нашу вечеринку пожаловать изволили… Кланяйтесь их благородию! — зыкнул он на пришедших с ним парней.
Парни нерешительно переглядывались.
— А!.. — выругался Федька, скрипнув зубами, — только самогонку мою жрать! — И рывком сдернул с плеча гармонь.
— Думаете струсит Федька один? — процедил он сквозь зубы, подавая гармонь стоящему рядом парню. И шагнул к Андрею. — Подвинься, ваше благородие! Это мое место.
— Уйди, Федор, не буянь, — тихо сказал Андрей, медленно слезая с перил и заслоняя плечом Тосю.
— Аль ты не знаешь Федьку-Ребрышка?! — рванул Федька ворот своей рубахи. — Федька не уходит! Перед Федькой расступаются! Кто поперек — под ребрышко! — И он сделал рукой движение снизу вверх, словно запускал под ребро противника невидимый нож.
— Уйди, Федор, по-хорошему говорю, — более глухим, чем обычно, голосом сказал Андрей.
— А я давно тебе по-хорошему сказал, чтоб ты не вязался возле нее! В крестовый дом метишь?! Да оглянись на себя: разве ты ровня ей?!
Андрей невольно взглянул на свои рваные сапоги и покраснел.
— Отступись, говорю! — кричал между тем Федька. — Отойди, не то кровь пущу!