— Сами?
— Сам, — сдержанно отвечает тот.
— Ого!
Темной, такой же, как и у Андрея, жесткой от мозолей и железа рукой, любовно поглаживает Тарасов стволы, затвор, ложу.
— И кому?
— Себе.
— Да-а… — с легкой завистью вздыхает Тарасов. — Вещь будет на все сто. Стволы-то редчайшие! И работа чистая. Только что же вот без пружин?
— Не получаются у меня пружины! — вздыхает Андрей. — Сколько стали перепортил… То мягкая, как репа, гнется, то, как соль, хрупкая. Взведешь курок, а она щелк — и нету дня работы.
— Да-а, история… — сочувствует Тарасов, рассматривая пружину. — Из косы?
— Из косы.
— А ну, хлопец, принеси-ка нам из дома полстакана соли, — вдруг поворачивается Тарасов к Степке.
Тот, опешив от радости, вскакивает и стремглав несется в избу, но на полдороге вспоминает, что банка с солью стоит в амбаре, и сворачивает туда. Вернувшись, он застает Тарасова и Андрея дружески беседующими у разложенного горна. Натянутости как не бывало! Андрей, мерно покачивая ручку меха, смотрит, как Тарасов разводит в воде соль, и слушает неторопливый спокойный басок гостя.
Захар, усевшись в сторонке на обрубке толстого бревна, с добродушной усмешкой наблюдает за ними. Когда Степка подошел к нему, встав около стены, Захар обнял его за плечо, улыбнулся:
— Сразу видать: два подпилка сошлись.
Степке тоже приятно, что брат так сдружился с Тарасовым, самым главным из района. Может, и в колхоз Андрей вступит…
— Приходилось мне тоже этим ремеслом заниматься, — рассказывает Тарасов, кивая на ружье. — Вскоре после гражданской, когда вернулся на завод. Стоял он, завод-то. Ну и надо чем-то ребят кормить. Где ружьишко кому починишь, где замок, где еще что… Да, а потом, как собрались товарищи, ну, стыдно стало пустяками заниматься — пошли опять в свой инструментальный. С тех пор уже почти десять лет на своем месте. Так бы и не уходил никуда. Вот послали сюда к вам, так верите, иной раз во сне целую ночь у своего верстака стоишь. Проснешься — прямо как дома побывал в своем цехе.
Рассказывая, Тарасов докрасна нагрел на гудящем горне злополучную пружину и, слегка еще подержав ее небольшими щипцами над синеватым пламенем, быстро опустил в банку с соляным раствором. Над банкой взлетело облачко белого пара, раздалось негромкое потрескивание и шипение. А Тарасов уже укладывал в раскаленные угли горна толстую, железную полосу.
Потом достал из банки серую, в окалине пружину, быстро очистил ее бока шкуркой до прежнего стального блеска; вытащив из горна раскаленную добела полосу, положил ее поперек банки с водой, осторожно поместив сверху блестящую пружинку.
Спустя несколько секунд по очищенным бокам пружинки, нагоняя один другого, радужно заиграли цвета побежалости: соломенно-желтый, оранжевый, синий. На последнем цвете Тарасов ловким щелчком ногтя скинул пружину в воду и, вытащив ее оттуда, быстро вставил в затвор ружья.
Взведенный им правый курок ружья легонько треснул и, спущенный нажимом пальца, с уверенным сочным щелком ударил по бойку затвора. Андрей не отводит восхищенных глаз от умелых рук гостя.
— Вот это здорово. Я прошлый раз специально за этим в район ездил, так там такой вот усатый дядя, — показал он на Захара, — мудрил-мудрил над ними. И главное — все с тайностями. Выйти меня заставили из своей конурки, пока калил. А оказывается — дело-то проще пареной репы.
— Да, правду сказать, нехитрая штука. — Просто улыбается Тарасов, вытаскивая из оттянутого кармана помятую пачку папирос. — Курите, — протягивает он ее Андрею.
Андрей, хоть и не курящий, осторожно достает тонкую папироску, мнет ее пальцами, дует, прикуривает от спички Тарасова. Но то ли от волнения, то ли от того, что вообще никогда не курил, только затянувшись два раза, он вдруг громко закашлялся.
Глядя, как он кашляет и сквозь слезы смущенно улыбается, Захар и Тарасов переглянулись и вдруг подумали, что перед ними еще совсем молодой, глупый парень, пожалуй, годный любому из них в сыновья. И что с ним давно нужно было так и поступить, как со своим, годным в сыновья парнем: прийти, поругать, направить на путь истинный, а если надо, и прикрикнуть построже…
И оба они тоже смеются, глядя, как Андрей старается справиться со своим кашлем. Перестав кашлять, Андрей вытирает тыльной стороной руки слезы со смеющихся глаз и вдруг, кажется, без всякой связи со всем, что было, говорит: