— А я ведь эти бумаги ему так писал, сдуру… Чтоб отвязаться… Тьфу! Аж сейчас противно!
И вспомнив, что из всего этого вышло, он потупился и, горестно махнув рукой, добавил виновато:
— А в общем-то, конешно, кругом я запутался… Дальше ехать некуда! — и, подняв на гостей свои серые честные глаза, невесело вздохнул, словно говоря: «Вот я весь тут. Делайте, что хотите, только не прогоняйте больше!..»
Тарасов с грубоватой простотой больно хлопает его по спине. Говорит сердито:
— Эх ты, самокритик! Что ж ты думал-то столько времени, в крепости своей отсиживался? Или ждал, когда к тебе кланяться придут? Тоже мне, мудрец чертов!
— Право слово, Андрюшка, — вставая со своего чурбана, сказал Захар. — Взять бы вожжи да вздуть тебя, дурня, хорошенько. Ей-богу, покойный Михайло так бы и сделал. Да и я вот погляжу-погляжу на тебя да и вытяну чем-нибудь!
Андрей стоит между ними и блаженно улыбается, понимая, что это уже ругань друзей и равносильна она полному прощению.
— Смеется, дурило чертово, — кивает на него Захар Тарасову, сам не сдерживая добродушной улыбки. — Хоть бы в избу гостей пригласить догадался, а то нюхай тут твои огарки. Что ж мы тут с тобой у наковальни о деле говорить будем?
Андрей, спохватившись, быстро скидывает фартук, вытирает руки и ведет гостей в дом.
А Степка, не чуя под собой от радости ног, вприпрыжку бежит за ними:
«Наконец-то! Наконец все поняли, что Андрей вовсе не плохой, все простили его, и опять будут с ним дружить! И в колхоз примут!.. И меня перестанут дразнить Степкой-подкулачниковым!»
Не зная, как выразить свое восхищение, он обгоняет идущих, заглядывает им в лицо и несется на всех парах к дому, чтобы настежь распахнуть перед ними дверь.
Андрей, шагнувший в дом первым, вдруг, словно от неожиданного удара, остановился с занесенной через порог ногой. На его только что улыбавшемся лице попеременно появлялись выражения то недоумения, то испуга, то стыда… Потом… потом он оглянулся на остановившихся сзади его людей, как-то жалко, растерянно улыбнулся и, опустив голову, шагнул вперед, посторонился, дал гостям пройти в избу.
Посередине комнаты, склонившись над двумя огромными кованными сундуками, полными добра, согнулись Анна и Матрена Сартасова.
Пораженные внезапным появлением Захара и Тарасова, они выпрямились и ошалело уставились на вошедших. В испуганно застывших у груди руках Анна держала атласную иссиня-бордовую шаль, а Матрена — известную всей деревне черненую шубу, которую одевал Матвей только по великим праздникам.
Тарасов с недоумением посмотрел на Захара.
— М-да-а… — ошарашенно крякнул Захар и, нахмурившись, отвел глаза. Не говоря ни слова, он круто повернулся и пошел вон из избы. На крыльце Тарасов остановился и зло спросил председателя:
— Ну? А ты говоришь не подкулачник? Чистый подкулачник!
Услышав эти слова, Андрей поднял страшное, почерневшее от горя и гнева лицо. Анна и Матрена всем своим видом показывая, что готовы постоять за свое добро, смотрели на него нагло и уверенно. Андрей как-то деревянно, не сгибая ног, шагнул к ним и, медленно занося над их головами огромные кулаки, крикнул:
— Чтоб духу… чтоб духу вашего тут не было, гадины…
Но видя, что они и не собираются уходить, он бессильно роняет руки и выбегает из избы.
…Спустя несколько минут мимо окон прогрохотала телега. Сидящий на ней Андрей зло нахлестывал вожжами Рыжку, и тот, дергаясь вперед при каждом ударе, все прибавлял и прибавлял ходу.
Дробный стук телеги медленно глох и постепенно затих в стороне соседней деревни. И только когда наступила полная тишина, на дворе стало слышно неизвестно откуда разносившееся тихое попискивание. Это за избой, в том самом тупике, где недавно еще стояли спрятанные сундуки с добром, плакал Степка.
На другой день, в полдень, у дома Матвея Сартасова, блестевшего на солнце новой зеленой крышей и голубой резьбой наличников, собралась большая толпа мужиков, баб и больше всего ребятишек. Собравшиеся весело переговариваются, перебрасываются задорными шуточками.
Мужики деловито перечисляют в разговоре богатство Матвея, вспоминают, какими путями оно добывалось.
— Дом-то этот Матвей в голодный год поставил, — говорит Иван Лучинин. — Накануне осенью он, почитай, у всей деревни хлеб поскупал, а потом, когда случился неурожай, так вдесятеро этот хлеб отдавал.
— Верно, Ванюха, — поддержал того Тихон Хомутов. — Я потом тот хлеб у него четыре года вместе со старухой отрабатывал.