Захар покорно нагнул голову. Тарасов чуть заметно пожал плечами.
— Я понимаю вас, Георгий Михайлович, — уж более миролюбиво сказал Тарасову Геннадий Иосифович. — Человек вы городской и психологию нашего мужика не знаете. Поэтому и осторожничаете, как бы палку не перегнуть Я же его, мужика, насквозь вижу, потому что вырос в этих краях, и душу мелкобуржуазную изучил до тонкости. Мужик может вашим речам посочувствовать, и поддакнуть, и идеи ваши одобрить, но, поверьте мне, по-хорошему со своим добром он все равно никогда не расстанется. — Знаю, знаю! — предостерегающе поднял он руку, видя, что Захар, с недоумением слушавший его, хочет что-то возразить. — Сознательная часть деревни, особенно беднота, которой терять нечего, — усмехнулся он, — те идут в колхоз по доброй воле. Но средний крестьянин без нажима не сдвинется с места. Уж поверьте мне! Сколько вы его ни агитируйте — сообща или индивидуально, но пока не прижмете, не намекнете на судьбу кулаков — ничего не поможет.
Тарасов слушал Геннадия Иосифовича и все больше убеждался, что спорить с ним здесь, доказывать цинизм этих его рассуждений бесполезно. Бесполезно также напоминать о необходимости завоевать доверие середняка, о недавнем совещании в райкоме, на котором всех уполномоченных строго предостерегали от всяких перегибов, кое-где уже имевших место. Чтобы прекратить разговор, он спросил Анну Константиновну, которая все еще стояла в дверях.
— Это что за делегация там за вас держится, Анна Константиновна? Входите рассказывайте.
Выслушав историю с ружьем, Геннадий Иосифович забегал по кухне:
— Теперь мне понятна причина, почему у вас, товарищи, неудача с коллективизацией! — напустился он с еще большей яростью на Тарасова с Захаром. — Либеральничаете! Этого кузнеца давно следовало раскулачить как кулацкого пособника и выставить из села. А вы… Вот и дождались, что из ружья, которое этот подкулачник сделал, вас самих же чуть не перестреляли. Борьба есть борьба, товарищи, и жалости, доброте вашей тут места быть не может!
— Мы же допрашивали Сартасова, — угрюмо сказал Захар. — Он то же самое говорил, что и Анна Константиновна. И потом, может, ты, Геннадий Иосифович, и прав, что, если, мол, лес рубят, то щепки летят. Только я в Андрюшке не щепку вижу, а моего покойного товарища сына. Товарищ этот, кузнец Михайло, этими же кулаками погублен, которые и на сына его сейчас петлю накинули. Так я не могу теперь своей рукой эту петлю за конец веревки дернуть, что вы мне ни доказывайте.
— Я вам ничего доказывать не собираюсь, — пренебрежительно усмехнулся Геннадий Иосифович. — На это есть прокурор. Ваша прямая обязанность направить этого кузнеца в прокуратуру вместе с кулаком Сартасовым и его дочерью. А обо всем, что здесь произошло, составить подробный протокол.
Решительный тон Геннадия Иосифовича, его убежденность смутили Захара, и он умолк.
Заколебалась и Анна Константиновна. Но тут неожиданно в разговор вступил Игорь.
Волнуясь и оттого часто одергивая гимнастерку, поправляя портупею, он заговорил горячо, сбивчиво:
— Вы извините меня, Геннадий Иосифович, что я вступаю в ваш спор. Я тут случайно оказался. Сказали, что здесь председатель живет… но только вот с товарищем, которого опять же, извините, не знаю, как зовут, с ним на все сто процентов согласен. Ведь дважды два может пропасть человек, если никто из нас, сознательных, ему руку вовремя не протянет.
Видя, что Геннадий Иосифович добродушно и снисходительно улыбается, не относясь серьезно к его словам, Игорь покраснел и заволновался еще больше:
— Нет, я серьезно говорю, и вы не улыбайтесь, пожалуйста! Я же вам рассказывал доро́гой, что сам через это прошел когда-то! Хорошо вам смеяться. Вы, может быть, под крылышком у папеньки с маменькой выросли, они вас выучили, на путь наставили… А если некому поддержать вас в трудную минуту? Если с шести лет один по белому свету скитаешься, если даже места того не знаешь, где твой родной дом был, и у тебя, кроме воровства, никакого другого способа кусок хлеба добыть не остается, тогда как? Тоже в прокуратуру? Да я на этого шкета смотрю, — уже окончательно разволновавшись, дрожащим голосом продолжал Игорь, показывая на приникшего к дверному косяку Степку, — и у меня сердце переворачивается. Наверное, немало слез пролил он, пока решился идти к нам за брата заступаться! Что ж нам отмахнуться от этих слез сиротских?! В прокуратуре, мол, разберутся?! Да я, если хотите, сам… я сам… Что… Что вам мамаша? — изумленно, почти с испугом спросил он Власьевну, которая с самого появления его в избе не спускала с него глаз. А теперь, подойдя к нему вплотную, широко раскрытыми затуманенными слезой глазами вглядывалась в его лицо и непослушными прыгающими губами силилась вымолвить какое-то слово.