— Что тебе?
— Мне тоже… внушишь? — с иронией спросила она.
— Что ты, Аня? — воскликнул Геннадий и уже тише добавил: — Я ведь не о себе одном думаю. Нам… обоим плохо будет, если меня… разоблачат… — с трудом выговорил он последнее слово и сам побледнел от него.
— Нет! — энергично сверкнула глазами Анна Константиновна. — Довольно лжи! Если ты хочешь быть честным, чистым передо мной, ты не будешь больше лгать! Ты поедешь сейчас к тем, чье доверие не оправдал, и честно признаешься! Если ты искренне каялся сейчас мне, ты найдешь силы сказать это и им, ты честно примешь их кару за свой обман! Вот тогда… Тогда, может быть, мы с тобой и… поедем отсюда. Кем бы ты ни был, хоть простым крестьянином!
По мере того как Геннадий Иосифович начинал понимать смысл требования жены, он преображался. Он выпрямился, лицо снова сделалось жестким и надменным, круглые глаза иронически сузились.
— Может… ты… прикажешь… добровольно в тюрьму сесть? — с едкой насмешкой спросил он жену. Или… сама пойдешь донесешь?
Анна Константиновна ошеломленно, словно защищаясь от удара, подняла руку к лицу.
— Только посмей пикнуть кому-нибудь! — поняв, что жену по-хорошему не убедить, уже с ненавистью взглянул он на нее и зашептал: — Если сама не хочешь жить по-человечески, то оставайся, пропадай в этой дыре! Но мне, слышишь, мне поперек дороги не становись! А не то… — И сбежав с низенького крылечка, он, не оглядываясь, кинулся к сельсовету.
Анна Константиновна, еще не поняв как следует всего, что произошло, протянула к нему руку, бросилась было вслед и, разом обессилев, села на ступеньки крыльца, стараясь сдержать рвущиеся из груди рыдания.
Только два человека, помимо Анны Константиновны, слышали насмешливые слова Федьки в адрес Геннадия Иосифовича — Тарасов и Захар.
Захар, впрочем, хорошо знавший Федьку, не принял его слова всерьез, сочтя их обычным бахвальством. Только спустя некоторое время, он понял их истинный смысл. Но и тут не поверил. Слишком уж не вязалось то, что услышал Захар, с его представлением о суровом и неприступном Геннадии Иосифовиче, перед которым и раньше во время работы того в волости он робел и, сказать правду, даже его побаивался.
Но чем больше Захар сопоставлял факты, тем больше сомнений появлялось относительно Геннадия Иосифовича. Фальшивая бумага… загадочное бегство Федьки из запертой горницы… этот случай в лесу…
Но Геннадий Иосифович?! Муж Анны Константиновны?! Кто угодно другой, только не он!
И вот Захар, раздираемый догадками и сомнениями, осторожно раз, другой проходит мимо кровати, на которой, закрыв глаза и закинув руки за голову, лежит Тарасов. Он с участием глядит на осунувшееся, с заострившимися чертами лицо уполномоченного, на темные, испещренные сеткой морщин круги под сомкнутыми ресницами и уже не решается тревожить его. Но тот вдруг открывает влажные, с лихорадочным блеском глаза и взглядывает на Захара почти с таким же вопросом.
Захар осторожно присаживается на край кровати и тихо, шепотом спрашивает:
— Неужели не врет?
— А по-твоему?
— Вот поверишь, Георгий Михайлович, голова кругом идет! И поверить не могу, и… забыть слова эти сил нету!
— А ну… — прищурился Тарасов и показал глазами на сенцы. — Попробуй спросить.
И вот Захар, стоя над лежащим навзничь Федькой, стараясь придать своему голосу безразличный тон, говорит:
— Скажи, Федор. Правду ты давеча сказал насчет товарища из райкома или соврал?
Федька не шевельнулся, словно не слышал вопроса.
— Ну, что ты молчишь, отвечай! — уже строго и сердито произносит Захар. — Признайся, что хотел оболгать человека, доверие подорвать. Признайся, пока не поздно!
Федька открыл налитые кровью глаза и с ненавистью поглядел на Захара:
— Попадется, гад, перерву глотку, как любому вашему! — и отвернулся.
И опять сидит Захар возле Тарасова, стараясь угадать его мысли.
Тарасов же молчит. Он почти уверен, что Федька правду сказал о Геннадии. Теперь он думает о своем давнем, каком-то им самим неосознанном недоверии к Геннадию Иосифовичу. Он не раз стыдил себя за то, что не может подавить в себе этого скрытого недоверия к энергичному, преданному на первый взгляд товарищу.
Но странная вещь: чем дольше он наблюдал необыкновенное старание, какое-то лихорадочное рвение, с которым тот выполнял порученное ему дело, тем сильнее разрасталось и крепло это недоверие, доходя иногда до скрытой неприязни. Как-то слишком резок, слишком, по мнению Тарасова, безудержен был Геннадий Иосифович в выполнении указаний и решений партийных органов. Слишком бросалось в глаза это его ни с чем не считающееся стремление во что бы то ни стало выполнить то, что указано свыше, если даже последствия этой его чрезвычайной исполнительности приводят совсем к обратным результатам в сравнении с теми, которых хотела достигнуть партия. Так, казалось Тарасову, чрезвычайное рвение, привычка Геннадия Иосифовича ни перед чем не останавливаться, не брезговать никакими средствами в достижении наивысшего процента коллективизации приводило как раз к обратному: к тому, что принуждаемые к вступлению в колхоз крестьяне озлоблялись и против колхоза, в который их принуждали вступать, и против тех, чьим именем совершалось это принуждение — против власти и партии.