Но, несмотря на затруднительное положение, Медокс не переставал давать спектакли, и в 1794 году труппа его составлена необыкновенно удачно – многие талантливые актеры, перешедшие из петербургского театра, играли у него. Высшая публика весьма охотно ездила в русский театр, и в доказательство моды на русские драматические представления в Москве завелось много домашних театров – таких в то время в Москве было более двадцати. Медокс не ослабевал в постановке своих спектаклей, и что только нового являлось в Петербурге, то и он спешил поставить у себя. Он подрядил трудолюбивого переводчика Н. С. Краснопольского переводить все новые пьесы с немецкого и поставил три части «Русалки», которая и шла у него долгое время с большим успехом. В 1796 году срок привилегии Медокса кончился, он просил тогдашнего начальника столицы М. М. Измайлова отсрочить ему привилегию еще на два года, потому что в его театре около двух лет не было представлений по причинам, от него не зависевшим.
Его просьба была уважена. После актер Сандунов составил с товарищами проект и просил начальство отдать ему театр на откуп. Но высочайшего на это соизволения не последовало. В 1804 году был учрежден комитет для разбора дел театральных и высочайше повелено было занять у опекунского совета 300 000 рублей, из которых комитет уплатил первоначально долгу театра 191 366 рублей, а остаток предоставил театральной дирекции, которая тогда только что учреждалась, на расходы и нужное обзаведение театра. Впоследствии как ни старался Медокс оградить свое имение, но оно подверглось все продаже, как то: флигель Петровского театра, деревянный дом, в котором жил Медокс, и его вокзал с садом; в это время Медокс был должен кредиторам 76 000 рублей. Последние получили все деньги сполна и с процентами, потому что, независимо от вырученных за проданное его имение, императрица Мария Феодоровна оказала благодеяние Медоксу, обеспечив горькую его судьбу, дав ему единовременно 10 000 рублей и положив еще пенсию ему ежегодно в 3000 рублей.
В 1805 году, зимою, Петровский театр сгорел от неосторожности гардеробмейстера: сбирались играть «Русалку», но как пожар произошел до начала спектакля и публика только начала съезжаться, то с людьми несчастия не последовало. После пожара театральные представления в Москве не прекращались.
От Медокса московский театр на короткое время подпал непосредственному надзору, или попечительству, Императорского московского воспитательного дома, от имени которого театральною частию распоряжался Гавриил Степанович Карнович.
Как мы выше уже говорили, московский Воспитательный дом уже ранее этого занимался образованием актеров. Так, известна была еще в 1784 году в Петербурге труппа чиновника Книпера, составленная единственно из воспитанников этого благотворительного учреждения. Всех актеров у Книпера из воспитанников было 51 человек; из последних возникли многие замечательные таланты, как, например, Тамбуров и Крутицкий. Последний был в свое время в такой славе, что иностранные артисты, проживавшие в Петербурге, часто ходили на него смотреть. Эта труппа впоследствии присоединилась к императорской.
Первого апреля 1806 года театр московский сделался императорским и перешел в зависимость директора театральных зрелищ; вместе с этим повелено было всем артистам зачесть их годы службы у Медокса за действительную к выслуге пенсионов, и был назначен особым директором в Москве князь Мих. Пет. Волконский, от которого впоследствии приобретена в казну и его крепостная труппа артистов. В бытность директором театра князь Волконский особенно заботливо относился к постановке пьес. Так, актера Волкова, игравшего тогда в «Русалке» роль Тарабара, он нарочно посылал поучиться в Петербурге у Воробьева (известного ученика Маркети), как он выражался, тарабарской грамоте.
На московском театре долго стояли столбами рабски подражательного французского классицизма Сумароков и Княжнин; перед именами этих авторов благоговели все грамотные и безграмотные. Никто не смел отыскивать в их творениях недостатков и погрешностей.
Считалось святотатством критиковать какое-нибудь место в «Димитрии Самозванце», в «Синаве и Труворе» (Сумарокова), в «Додоне», в «Рославе», в «Титове милосердии» (Княжнина); говорили: «Матушка их царица отметила!», «Старшие хвалят!», и если являлся какой-либо смелый «выскочка и растабарывал» как-нибудь не в выгоду общепринятого хорошим, старики всех кругов начинали над выскочкою смеяться и говорить в один голос: «Смотри, пожалуй, умней хочет быть Сумарокова!» В числе русских опер непомрачаемо блистал в прошлом московском веке «Мельник-колдун, обманщик и сват» Аблесимова; за ним стоял «Сбитеньщик» Я. Б. Княжнина, очевидно, впрочем, заимствованный из французских нравов.